Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Когда курили травку, Тучкова всегда с изумлением замечала, что именно у Важенки вдруг съезжал на бок нос, а глаза объединялись в один большой. Вся ее судорожная пластика внезапно становилась искореженной, как у натурщиц Пикассо. Вопрос в том, почему только она распадалась в Олиной хмельной голове на подвижные пластинки и плоскости. Все другие устойчивее, заземленнее?

Два месяца назад на пятом праздновали день рождения всеобщего любимца пятикурсника Саши Кавалерова. В разгар застолья Важенка внезапно вскочила на стул, не то сама, не то ее уговорили, и принялась декламировать имениннику не стихи про каравай, а матерную версию “Евгения Онегина”. Глаза ее горели, читала хорошо, артистично очень. Перед ней с улыбочкой развалился на стуле вальяжный Кавалеров. Народ реагировал бурно. Как только Важенка начала читать, две девицы демонстративно поднялись и вышли. По некоторым лицам мелькали темные молнии злобы. Но уйти недоброжелатели были уже не в силах. Время от времени забывались в стихах, лица их расправлялись. Спохватившись, возвращали гримасу брезгливости на место.

Но в основном внимали с восторгом. Слушали, запрокинув лица. Сначала шумно реагируя в местах крепких слов, которые Важенка произносила звонко и нимало не смущаясь, глядя Кавалерову прямо в глаза. Потом ухо привыкло, и брань казалась даже уместной.

Рядом с Тучковой сидели две шикарно одетые девушки, однокурсницы именинника. У них был вид, будто они попали в этот шалман случайно и вот-вот улетят.

— Какая вульгарная девица! Она что, не понимает, что над ней издеваются? — фыркнула одна из них, с которой в прошлом году встречался Кавалеров.

— Слушай, ну перестань, — щелкнула зажигалкой другая. — Вспомни себя на первом. Личность так и проявляется. Через выпендреж, через этот ужас. Посмотрите все на меня! Только все! Сейчас, я сказала! Я отличаюсь! Пусть уж лучше так, чем зубрить в учебках и вышивать гладью… Ведь из тихонь вырастают убийцы.

Они засмеялись.

Когда в дверь постучали, Важенка крутила ногами тубус, лежа поперек кровати, подкидывала вверх, ловила. Откуда берутся тубусы? Вроде бы их никто никогда не покупает, а в каждой комнате штук по пять. Наверное, их бросают дипломники немедленно после защиты, с радостью бегут от них. Где и когда они еще могут пригодиться? Комната так и переходит к первокурсникам: железные скелеты кроватей, на них замызганные рулоны матрасов, а в каждом углу по пыльному тубусу — ваш черед, детки! А страшные истории: один дипломник в запаре (или уснул?) забыл в метро черный-черный тубус со всеми девятью чертежами… Всё — пятерки в таком случае не видать, даже если исправно процентовался все полгода, даже если пояснительная записка, даже… Тубус упал на пол и покатился к двухъярусному чудищу. Важенка горько вздохнула: вот о чем она? о какой пятерке за диплом? Ей даже не решить, как и в какой очередности приниматься за долги по летней сессии, к которой успела подлететь жизнь. С какой-то дьявольской скоростью. В средней школе время еле ворочалось, чуть убыстрилось в “Сосновой горке”, а сейчас… что же с ним сделалось сейчас? Важенка еще не успела отдышаться после январского ада, как уже надвигался новый. И опять с зачетами глухо как в танке.

Стук был вежливый, и Важенка с любопытством приподняла голову. Точно не комендантша. Та обычно с ходу оглушительно молотила костяшками пальцев, потом переходила на кулаки, а то могла и припечататься тяжелым бедром. Бубнила, глядя в сторону: “Девочки, этсамое, давай помоги мне с бачками. Вчера дезурные мусор не вынесли. Почему не в сколе, пошли-пошли, этсамое”. Комната была неподалеку от комендантской, и потому Важенка, если прогуливала, всегда закрывала дверь на замок — от вопросов, просьб, от греха подальше.

За дверью стояла Оля Тучкова, третьекурсница, похожая на подростка, с мальчишеской, острой фигуркой. Вельветовые бананы, бесформенный свитер, прическа — горшок, с подбритыми по моде височками. Неловко поклонилась.

Оля славилась тем, что после бутылки коньяка могла продолжать разговор в той же манере, что и в момент ее раскупорки. Не потеряв лица. Могла гулять весь семестр, пить, развлекаться, но за неделю до зачетки группировалась каким-то немыслимым образом, не спала, не ела, с ходу валила все зачеты в срок. Экзамены — на одни пятерки, после чего бурно отмечала конец сессии. Оля закончила физико-математическую школу-интернат в новосибирском Академгородке, и в принципе с Олей все было ясно.

Девочка-легенда сжимала в руках бутылку шампанского.

— Ты одна? Слушай, я бы хотела тебя угостить. Не выпьешь со мной? — смущенно шагнула в комнату. — Чем занимаешься?

— Подкидываю и ловлю ногами тубус, — серьезно ответила Важенка.

— Дело, — кратко высказалась Оля, приземлив бутылку на стол. Поддернула рукава джемпера, огляделась. — Стаканы?

Улыбнулась наконец. Не так. Тучкова улыбалась всегда: идет по коридору и улыбается. Такое рассеянное сияние — всем и никому, иногда под ноги. Но сейчас улыбка ее для Важенки — приятно! Здравствуй, Оля Тучкова!

— Что читаешь? — она потянулась к книге Дерконос. — О, Чехов.

Тучкова взглянула на Важенку с любопытством. Та покраснела и, как умела, отреклась от Антона Павловича, набившего оскомину за школьные годы. О нет, от него же компотом и нафталином, нет, нет, это соседки! Ей хотелось понравиться Тучковой.

— Ну вот. Почему компотом-то? Он гений, обыкновенный гений. А то, что он никого никогда не поучает, не проповедует, у? Просто рассказывает, — бормотала Оля, листая книгу. — Не напрямую ломится, не в ухо орет. Через другое, в обход.

— Ну, не знаю. Значит, надо было не с Ваньки Жукова начинать, не с Овсова. Я вот два рассказа прочитаю, — Важенка гремела посудой на сушилке. — И всё! Мне плохо от него, мутит прямо. Как будто не из Каштанки, а из меня мясо на ниточке обратно тянут. Проглоченное. И так все скучно, незатейливо у него, бытовуха…

Вышла из-за шкафа с двумя стаканами.

— Поздравляю, обычно все забывают, какая все-таки была лошадиная фамилия, — засмеялась Оля. — А ты помнишь момент в “Попрыгунье”, когда Дымов, усталый, со свертками, он всего в городе накупил, спешит с поезда и мечтает только об одном — поужинать с ней на природе, на даче, и завалиться спать, и помнишь, как он хочет эту белорыбицу и икру, а Попрыгунья, вся такая в мужиках, отправляет его назад, в город. За платьем… За розовым платьем на свадьбу телеграфиста.

— Ты этот момент ищешь? — напряженно спросила Важенка.

— Вот. “Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер”, — Оля подняла глаза на Важенку. — До слез, да? Парой слов. Такой облом. Ты пойми, это же иллюзия простоты, а на самом-то деле…