Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Бывают же дети! — громыхала посудой тетка в колпаке, поглядывая на них.

— Этот чувак, короче, толстовец. Мужики говорили, он мяса не ест, не пьет, не курит, — никак не мог успокоиться староста по пути к корпусу.

Важенка только качала головой — столько дебилов вокруг!

— И чего мы? Будем сидеть и ждать? — уже в общаге набросилась на старосту и Тостю.

Ни Толя, ни Костя друг на друга не смотрели, ворчали, как разбуженные псы, в разные стороны, никаких версий случившегося не предлагали. Вскоре мальчики в разной степени тревожности отправились на поиски бедолаги. Так как в записке упоминался трамвай — “легче под него, чем так мучиться”, — решили в первую очередь искать на конечных остановках маршрутов, проходящих по Лесному, там, где у них кольцо. Важенка осталась в общаге сторожить возвращение “самоубийцы”, так как ни на минуту не сомневалась, что часа через три-четыре мятущуюся Дерконос прибьет к дому. Связь решили держать через одногруппницу-ленинградку, названивать ей из автоматов на домашний: нашлась, не нашлась.

— Не, а мне-то почему нельзя читать было? Типа, она меня так ненавидит? — приставала она к возвратившимся Саше и Лене.

Они пили чай, а Важенка, стоя на столе, искала в распахнутых окнах пятилистник сирени, чтобы загадать желание и съесть его, — верное дело, сбудется. Притягивала к себе по очереди ветки, вглядывалась в аметистовые пирамидки, считала.

— Ну, шуточки твои, знаешь ли, — Безрукова махнула в воздухе маковой сушкой.

Лена смущенно смеялась, незаметно трогая свои прыщи. Важенке было даже обидно: в конце концов, кто сейчас практически спасает жизнь этой самой Дерконос? Переступала осторожно на скатерти в пьяном сиреневом воздухе, надышаться не могла. Кусты сирени дымились перед ней — отчего люди не летают? И нет на земле битого стекла и полчищ хабариков, запаха мочи — прохожие часто заворачивали в разросшуюся сирень, работяги здесь соображали на троих. И нет за спиной дыхания комнатной сырости.

— Да спускайся ты! Смотреть на твои грязные пятки. Мы же едим. Чего ты там застряла?

— Я ищу счастье, что непонятного-то? Вот как это остановить, задержать? Когда она цветет… Куда бежать, чтобы продлилось? Смотрите, они окрашены неодинаково. В середине крестик, а по краям светлее. И с нижней стороны светлее. Как пена, объемная, стерео. Она — шедевр. Есть! Пять! — завопила, бережно отделяя цветочек от грозди.

— Загадай, чтоб вернулась поскорее. С собой ничё не сделала, — Лена шумно отхлебнула из кружки.

Важенка скосила на нее глаза — ага, разбежалась! Еще желание на Дерконос тратить.

Марина вошла очень тихо, дверью еле-еле. Девочки застыли, таращась друг на друга. Она долго копошилась за шкафом, не решалась выйти. Безрукова скорее рассасывала сушку, чтобы ничего не пропустить из-за хруста. Важенка бесшумно спрыгнула со стола. Дерконос прошла в комнату и трагически легла на кровать спиной к ним.

Важенке не терпелось выступить с каким-нибудь вопросом или шуточкой, но о записке договорились молчать, словно ее и не было. Через полчаса Дерконос глухо попросила Логинову найти ей по комнатам уксус. Важенка даже подпрыгнула от радости — драматургия не проседала! — и, остановив Лену, сама бросилась на поиски. Вскоре стукнула бутылкой о тумбочку Дерконос. Марина, вот! Хотела добавить “самоубивайся на здоровье”, но сдержалась под Сашиным синим взглядом. А потом ничегошеньки интересного еще целый час. Дерконос лежит, уксус стоит, зеленеет стеклянной бутылкой, скука смертная.

Дерконос вскоре поднялась, расходилась, кажется, радовалась, что ни словечка попрека. Важенка исподтишка рассматривала ее фрагменты — на ситцевом халате последняя пуговица вырвана с мясом, полные икры, незлой бессмысленный взгляд, оплывшие пальчики — неужели ими она писала о сердечной муке?

— Марин, а уксус-то зачем? — не выдержала Важенка к ночи.

Вздохнула, махнула: пойду салатик сделаю.

Салатик.

Электричка из Сестрорецка прибывала на второй путь. Важенка ела мороженое у начала платформы, чтобы не проворонить Аньку. Вдалеке показался темно-зеленый глазастый поезд, его усталая физиономия зачеркнута ярко-розовыми полосами, как рот заклеили. Разволновавшись от его стремительного приближения, она запихнула в себя оставшийся кусок пломбира. Ледяная молочная плоть натянула щеки, зубы свело, глаза распахнулись — мамочки! Важенка опустила вниз одеревеневшее лицо, чтобы никто не заметил. Мороженое медленно таяло, судорожно перекатывала его во рту, глотала сливочную прелесть с густым вкусом размокших вафель. Подняв голову, она наткнулась на чудесный миг, когда перрон еще пуст, а поезд, только что летевший в свежем июньском воздухе, замер. Пышет от него горячим, креозотным. С шипением открылись двери, и толпа выплеснулась на перрон.

Небо сладко ломило, от лиц рябило в глазах. Ей ни за что нельзя сейчас пропустить Аньку.

— Важенка! — Анька уже загорелая, белозубая, громко хохочет навстречу ей.

У нее лето, думает Важенка, обнимая ее, а у меня что?

— Вот. Все как в аптеке, проверяй! — Анька протягивает ей две клеенчатые тетради по девяносто шесть листов.

Обаятельно закуривает, мельтешит пальчиками, колечками, розовыми ноготками. Важенка знает, что в тетрадях, потому не кидается их листать, а ненадолго задерживает на Аньке внимательный взгляд. Крашеная блондинка, простецкая, мозги на передке, ну вот понятно же, почему она так нравится мужчинам! Разлетелись на веках, меняя взгляд, черные стрелки, ровненькие-ровненькие, гладкая голова, как у птички, тонкие волосы убраны назад, на загорелых скулах яркие румяна.

Важенка признательно складывает ладони у сердца: Анечка! Та машет в ответ: да ладно!

— Что значит “да ладно”? — говорит Важенка, листая тетрадь поновее. — Ну вот как мне тебя благодарить? Такая работа…

Анька поддакивает важно, что ночами переписывала, чтобы успеть к сроку: три полных дня, если считать.

— Я ведь как. Раз, отмыла свое — и в горницкую за писанину. Как часы. Вечером после ужина посуду раскидаю, и вперед! На чистой клеенке. Девки ржут — студентка выискалась! Так объясни мне еще раз, почему нельзя было этот конспект подруги твоей вот как есть ему подложить? Ты же говоришь, он ей больше не нужен. На фига переписывать-то?

Невеселая Важенка повторяет всю историю сначала. В начале семестра препод по философии обещал за стопроцентную посещаемость зачет и экзамен автоматом. Просто ходите на все лекции, конспектируйте, и будет вам майское счастье. Волны восторга прокатились по воронке амфитеатра к ногам философа. Казалось, так легко — чего не походить-то? за “автомат”!

— Там отмечаться надо было. Вставать на перекличке. За меня иногда Безрукова вставала по два раза, срабатывало. Но я и сама старалась ходить — “автомат” в кои веки… Два раза пропустила или три, не помню.