Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Оля сняла фольгу с горлышка бутылки, принялась раскручивать железную проволочку.

— Прикинь, какой тут словесный понос можно было развести, описывая, что он чувствовал, возвращаясь на станцию. Князь Андрей, старый дуб… — Оля задумалась, с усилием выкручивая пробку, а Важенка вжала голову в плечи, не сводя с нее глаз. — А тут… Точно, без пафоса, слова экономит. Мощно, да? Особенно эта баранка против белорыбицы.

— Тебе чё, Толстой не?

— Нет, люблю. Достоевского — не очень, точнее, вообще никак.

— Почему? — Важенка даже по сторонам огляделась от такой крамолы.

— Как-то у него все через край: горячки, судороги, скрежет, вдруг восторг неуемный, покаяния, маньяки, блаженные, неврастеники, — кряхтела Тучкова над пробкой. — Ты сколько в жизни настоящих истерик-то видела, припадков? И все это километрами. Много, неряшливо. Мне вообще кажется, он свою рефлексию просто на бумагу положил, а все — русская душа, психологизм.

Выстрелила пробка, Важенка вздрогнула. Она не знала, что такое рефлексия.

— Просто и Толстой, и Достоевский тебя ведут по тексту, пальцем показывают: здесь праведница, а тут наврали, всё объясняют, думают за тебя. А Чехов — хрясть, и ничего не объясняет. Просто говорит. И ты такой репу чешешь…

— Что-то я сомневаюсь, что Дерконос все это видит, — сказала Важенка, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Все эти подтексты.

— Да, да, мало кто. Школа все отравила.

— А на фига его вообще было в программу пихать?

— Ну, не знаю. Типа, посмотрите, как плохо жили люди до революции. И еще Чехов мечтал о небе в алмазах, так вот же — оно над нами! Заказывали? — оживленно говорила Тучкова, разливая шампанское. — Насчет подтекстов — да. А пьесы? Чё, тебе вообще никак? Он же был первый. Изъял оттуда действие, сюжет, все ушло в разговоры, и как же это клево. И вот они там завязли со своими словами в одном пространстве, в кубике комнаты, на веранде, белые скатерти, варенье, и время тягучее, как это варенье, как эти разговоры. Говорят, говорят, что надо работать и в Москву, в Москву, только чем больше они говорят, тем дальше Москва, тем понятнее, что все зря, пусто, горько. Отвечают вопросом на вопрос. Они все замкнуты друг на друге, задыхаются, им некуда деваться из этой комнаты, не отойти от самовара, чай бесконечный… и нет для них билетов в Москву, не продаются, а жизнь проходит.

Нет, Важенка вроде бы знала каждое слово, которое произносила Тучкова, но это была странная речь для ее сверстницы. Такая удивительная девушка. Еще больше сбивало с толку, что она не заносилась вовсе, говорила увлеченно и искренне, при этом и шампанским интересовалась всерьез.

— Ну хорошо. Я сама люблю “Попрыгунью”, про пьесы пока забудем, глубокоуважаемый шкаф! А другие рассказы? Вот давай наугад. Ткнем сейчас в любую страницу, и ты мне скажешь, что там эдакого, восхитительного, незаметного для обычного валенка, как я.

Они чокнулись.

— О, давай! — Оля, отпив шампанского, снова схватила книгу. — Говори. Любую. Только еще тогда после номера страницы — какой абзац по счету.

— Пятьдесят восьмая. Второй сверху.

Оля быстро открыла, вскричала “прекрасно!” и с выражением зачитала предложение из повести “В овраге”.

— “Вечером, после катанья, когда ложились спать, во дворе у Младших играли на дорогой гармонике, и если была луна, то от звуков этих становилось на душе тревожно и радостно, и Уклеево уже не казалось ямой”, — у Оли горели глаза. — Ну, хорошо же? Ты представила? Чудесная мелодия в лунную ночь. Это же сразу картина надежды. А если гармоника старая и врет, да без луны, ну какая радость на душе? В овраге и в овраге.

Важенка вдруг подумала, что ей давно не было ни с кем так интересно. Сидеть и просто говорить, да хоть бы и о Чехове, нет, о Чехове хорошо.

— На самом деле “В овраге” вообще не об этом. Там всего столько. По абзацам — это немного не то, конечно. Распадается художественная целостность.

— Ты так все сечешь! Наверное, училка по литре был классная, да?

Им было не остановиться. За второй бутылкой шампанского бегала Важенка — три шестьдесят! Важенка хотела купить сухача, рубль сэкономить, но догадалась, что из-за этого рубля может рухнуть красота замысла их литературной ячейки. Пока бегала, повторяла на ходу стихи Маяковского, чтобы читать потом Тучковой, — не лыком, как говорится.

В пять явилась Дерконос, и Оля вежливо предложила ей присоединиться. Но Важенка фыркнула, и Дерконос неуверенно отказалась. Хихикала, поглядывая на шампанское.

— Через неде-е-елю! Уже через неделю! Тебе нельзя, — погрозила ей Важенка. — Марина, у нас к тебе вопрос. Готова?

Быстро листала страницы, что-то искала там.

— Главное, чтобы ты не забыла, что через неделю зачетная, — беззлобно огрызнулась Дерконос, руки в боки. — Ну?

Тучкова наклонилась к Важенке, тихо предложила вопрос: почему Шарлотта Ивановна в “Вишневом саде” все время ест огурцы из своих карманов? Важенка хмыкнула, покачала головой.

— Начнем с малого. Как фамилия любимой девушки главного героя в “Чайке”? Я помогу: Ни-и-и-на… — задрала интонацию Важенка, приглашая Дерконос закончить.

— Издеваешься, что ли? — отмахнулась та.

— Это твое? — Важенка выкинула вперед руку с книгой. Чуть покачивала, держа ее за угол.

— Что это? — Дерконос обернулась. — Это я на полке взяла, между рам пихать, чтобы окно не закрывалось.

— Прекрасно, — воскликнула Важенка. — А в школе, Марина, ты что на уроках литературы делала, когда Чехова проходили?

Тучкова извиняюще улыбалась, пыталась увести разбушевавшуюся Важенку из комнаты — “Чайку” не проходят в школе!

— А факультатив? Театр, наконец, — выкрикивала Важенка со смехом. — Дерконос, ты почему не посещала факультатив? А-а-а, Оля, ты мне кофту сейчас порвешь!

Легкие, пьяные, они неслись по третьему этажу к каким-то Олиным знакомцам. Важенка декламировала “и я, приоткрыв одеяла кусок, целую твою теплую коленку”, Оля качала головой: смешная какая девочка Марина! Это не Дерконос смешная, любовалась ею Важенка, это ты красивый человек! На дебильные стишки так мягко улыбаться, головой качать, точно Дерконосина рядом. Какая благородная личность эта Оля Тучкова!

Неожиданно путь им преградил Кемаль, высокий тощий араб-старшекурсник. В вечерних лучах из распахнутых дверей его комнаты сверкнул золотой перстень, влажный темный взгляд, зоркий темный взгляд. Из резкого, брезгливого — он еще что-то гортанно докричал кому-то вслед — Кемаль вдруг сделался любезным, даже вкрадчивым, поменял им движение, словно двум щепкам.

Практически всосал их в свою комнату, суля французскую водку. Никогда не пробовали? О, это шанс! Очень вкусно, анисовая. “Шанс” и “пастис” он произнес по-французски. Важенка, немного расстроенная, уселась на кровать: просто арабов не очень, сердилась на Олю, что та согласилась войти. Лживые, опасные, говорят, они поколачивают своих русских девушек. А Тучковой все равно, она уже вовсю любезничала с этим Кемалем: еще раз, как называется? пастис? мутный такой! пектусином пахнет, ну ничё так. Важенка с наслаждением закурила его “Мальборо” — полцарства…