Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Они сидят на тяжелой белой скамье на площади у Ленина, там, где никогда не бывает тени. Уже по-летнему припекает. Хорошо, ветерок с реки приносит свежесть и сладкий запах пионов с прямоугольных клумб, убегающих к Неве. Бабка в серой трикотажной кофте, лоб у нее перевязан газовым платочком с золотом, кормит внука вареным яйцом, и пока тот давится сухомяткой, быстро приготавливает его к лагерной жизни: трусики, носочки не забывай менять, ирисками угощай ребят, они в пакетике полиэтиленовом в чемодане справа, а “Белочку” сам потихонечку, не давай никому, слышишь, большие ребята подходят, убегай всегда, лучше убегай, Русланчик!

— Ну а на последней лекции неделю назад зачитал фамилии тех, кто не пропустил ни разу по ведомостям. Меня тоже, да. Потом говорит: все перечисленные сдавайте, пожалуйста, конспекты, я все проверю, и если у вас все лекции, то и зачет, и экзамен автоматом, все как обещал, прикинь. Он обещал за посещаемость стопроцентную, вот при чем здесь все лекции?

Анька хотела что-то немедленно вставить и выпустила жирную струю дыма в сторону — прямо в бабкино занудство. Та переполошилась, принялась вопить.

— Так, бабуля, вот давай не будем, а?

Дальше — больше. Бабка возмущалась, почему ей тыкают, что молодежь обнаглела совсем, уходя, все оборачивалась и сплевывала себе под ноги, в розоватый мелкий гравий, проклиная Аньку, прижимая к трикотажному теплому бедру круглую голову внука.

— Бли-и-ин, больная! — Анькины длинные серьги мелодично позвякивают о воротник джинсовой куртки. — А у тебя нет лекций. Ты чё, не писала?

— Ну, штуки две писала, но это мертвому припарка… — Важенка мотает головой. — Я к нему кинулась, говорю, что вот именно сегодня забыла тетрадь, но все лекции у меня есть. А он лыбится: да хоть когда несите, в любой момент. Ну, я и дождалась, что он Безруковой вернул лекции. Вроде шилом не проколол. Ну чего ты уставилась? Это чтобы другие студенты второй раз не могли конспект использовать. Только мне было страшно с ее тетрадью идти, он ее видел, мог запомнить.

— Запомнить? Да ладно, — машет Анька. — Вас же сотни. Ну, все уже, переписала и переписала. Дело сделано!

По пути из метро к Главному зданию Важенка грустно думала, что скрыла от Аньки, как важен для нее этот “автомат”. Если сейчас философ говорит “нет”, то не имеет смысла дальше барахтаться в горшке со сметаной. Не сбить ее в масло, не выбраться. Два экзамена она уже пропустила — зачетов было недостаточно. Если пролетит над третьим, ее отчислят.

Каблуки летних туфель, еще со школы, стучали неимоверно. Приближаясь к аудитории, где шел экзамен, Важенка перешла на цыпочки, чтобы не шуметь. Вечный Лебядкин у дверей с кумачовыми щеками. Даже если ты полон спокойствия, увидишь Лебядкина издалека и немедленно начинаешь волноваться. Важенка уже бежит на полупальцах. Вблизи Лебядкин еще хуже — пышет как паровоз горячим потным страхом.

— Всех прогоняет, — кричит он шепотом, кусая ногти. — Всех, кто конспекты доносит. Вон Леню сейчас выгнал. Вы, говорит, эти лекции только сейчас переписали, а семестр бездельничали. И ржет.

Для Лебядкина главное сейчас — заразить ее паникой, заставить и ее дрожать как заячий хвост. Ее сердце начинает трепыхаться. Гад, да и все, этот Лебядкин.

Рядом Леня Штыров быстро и сердито листает тетради. Кидает Важенке через плечо:

— Фигня какая-то, ничего не понимаю, он листает внимательно, что-то там вынюхивает. Потом закрывает конспект и говорит, что он не твой. Вернее, ты его не писал в семестре. И так ему весело. Сразу предлагает билет тянуть.

— А ты переписывал с чьего-то?

— Не, я больной, что ли! Я у Крупенина взял из 113-й группы. Обложку переставил с его фамилией, и делов…

— Я думаю, он как-то запомнил все конспекты, которые были у него на проверке. Пометил, что ли. Я поэтому переписала, — Важенка почувствовала облегчение.

— Серьезно? — где-то у уха всплыл обрадованный Стасик. — У меня мама неделю писала с Логиновского. Но боюсь, боюсь заходить!

Леня насмешливо смотрит на них. Сообщает, что только что философ выставил кого-то с переписанной версией. Важенка шумно выдыхает и поворачивается к двери.

Преподаватель по философии нервный, тонкий, тип чахоточного аристократа, в заношенном до блеска коричневом костюме, который знает весь Политех. И на семинарах, и на лекциях — театр одного актера. Он носится от окна к дверям, интонирует, вскидывает руки, обличает, горько молчит. Он так избыточен в своих эмоциях, что от него невозможно оторваться. Так люди себя не ведут.

Однажды на семинаре… Важина была уже третьей, кто не мог ответить, где возникло первое государство. Стояла, молчала, да и все молчали: негде было подсмотреть — вопрос из школы, чего-то он сам себя завел по этому поводу. На Важенке была серая трикотажная двойка, у Таты купила, почти серебристая ткань. Кончиком языка она осторожно гоняла за щекой жвачку. Страшно было, потому что четвертого поднимать не станет, третья попытка последняя. И потому сейчас грохнет, полыхнет — двойку в журнал запросто, от праведного гнева. Когда он закричал, все равно вздрогнула:

— Первое государство, Важина, возникло между Тигром и Евфратом! — Он бегал от стены к стене, засунув кулаки в карманы пиджака так, что в растворе шлицы на спине было видно, как лоснятся от старости его брюки. — И никакого джерси там не было!

В принципе, Важенке даже польстило, что он отнес ее к мажорскому сословию, рассмешило старомодное словечко “джерси”, и двойки, слава богу, удалось избежать. И все же будет неплохо, если он сейчас ее не вспомнит. Важенка придала лицу трудолюбивое выражение. Философ с треском закрыл конспект, бросил сверху тонкую, длинную ладонь. Это не ваш, Важина!

Она обессиленно закрыла за собой дверь. Сразу подскочили Леня со Стасиком. Покачала головой.

— Я все понял, — Леня оживленно распахнул тетрадь. — Смотри, он в этой сравнительной таблице философских школ, смотри, в этой колонке, пририсовал цифру в скобочках. А вот здесь звездочку поставил. То есть он придумал несколько дурацких значков, чтобы отличать конспект до его проверки. Ты понимаешь, понимаешь? Целый цирк развел с конями.

На Лебядкина было страшно смотреть.

— Слушай, у тебя нет сигареты? — тихо спросила Важенка.

Лара расстроилась, когда утром на перроне вместо Левушки увидела его водителя, большого громкого дядьку. Он вечно с ней заигрывал. Этот колхозник, похоже, считал ее за свою, и Ларе почти никогда не удавалось поставить его на место. В конце концов она плюнула и даже немного подружилась с ним.

— А где сам? — бодро спросила она.

Лев Палыч так занят, очень занят, по уши в делах. Негромко и серьезно добавил: