Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Да ну на фиг, — буркнула та в ответ. — Здороваться опять…

Снова смеялись.

Наверное, с этим рождаются. Важенка разглядывала острый локоть и макушку попутчицы.

Дверь в вагон по-хозяйски отлетела в сторону — билетики, билетики, готовим билетики. Важенка достала проездной. Смотрела на спящую девушку немного свысока. Контролер тронул ее за плечо.

Та, растерянно щурясь, долго искала билет. В корзинке вскинулась болонка.

— Как это, на собаку нет билета? — умышленно громко, чтобы привлечь внимание второго контролера.

— А на собаку тоже надо? — хрипловато со сна переспросила девушка. Подняла глаза на мужчину в форме. — Я просто не знала.

Он повернулся к напарнице, приглашая взглядом насладиться ситуацией.

— А как вы думали? Правила провоза животных читаем! — Та, бросив остальных пассажиров, живо устремилась к ним. — Как за багаж оплачиваем. Так, а ветсправка имеется?

По лицу девушки пролегла тень. Важенка усмехнулась, наблюдая, как задохнулись злыдни от радости при виде чужого смятения. Даже звук отключила, всматриваясь в этот театр. Контролеры разевали рты, били себя по ляжкам, фыркали, уперев руки в боки. Девушка слушала, распахнув серые глаза.

— Я не знала. Простите меня, пожалуйста. Всегда на машине ездили на дачу. А сегодня утром она сломалась, — она вполоборота рылась в сумке, наконец вытащила оттуда кошелек. — Я первый раз вот так с собакой. Посчитайте, пожалуйста, сколько я должна. Я за все заплачу, за билет и штраф. Простите.

Контролеры замолчали, переглянулись.

— Да чё ты, Семеныч, полканов на девушку спустил! Ну, не знал человек, бывает! Ладно, давай за багаж, как положено, а про справку просто имейте в виду. Вот попадетесь…

Они принялись рассаживаться в их купе, чтобы выписать билеты. Важенка не верила своим глазам. Старый хрен уже рассказывал какой-то собачий случай, произошедший на днях в его дежурство. Снял фуражку, вытирая лоб.

— А можно пройти, — ледяным тоном попросила Важенка, поднимаясь и придерживая браслеты, чтобы не гремели.

— Да, пожалуйста, — неприязненно сказала контролерша, отодвигая в сторону толстые коленки в простых чулках.

Иркутск — Симферополь — это рай, считай. Но он же не круглый год. Летом только. А осенью-зимой — как повезет. Лет десять назад поставили меня на Усть — Илим. За полдня до прибытия, глядь, моя напарница в соседнем все ковры, дорожки убирает, прячет. Двери в вагоны позакрывали. Оборону держим. Пассажиры только через последние общие вагоны входят-выходят. Там проводница вообще ехала, закрывшись на ключ в служебном, там в этих общих убить могут, из поезда выкинут, пьяные все, мат-перемат, дерутся. На станциях через эти общие местные жители пытались к ресторану прорваться, хоть втридорога, но что-то урвать, совсем у них голод. Бегут, значит, все сметая по пути, стоянки-то маленькие, через все вагоны, глина с сапог по всем сторонам летит. Потому и ковры убирали. Там же перроны короткие, земля, глина, а то и вообще их нет. Перронов-то. Они это все месят, потом на сапогах эту грязищу в вагон. Лопатой за ними убирала.

Долговязый парень у иллюминатора вежливо кивал. Видела, что ему неинтересно, хотел, наверное, подремать после самолетной еды, но ей не остановиться. В дорожных разговорах утихала немного тревога. Даже не объяснить, почему вдруг сорвалась, отпуск оформила, решила нагрянуть к дочери вот так, без предупреждения. Проверить, как она там, чем занимается. Может, и выгнали уже из института. Сердце постоянно ныло за нее. По телефону голос Важенки звучал бойко. Да все хорошо у меня, не волнуйся, отправь серый свитер и орешков кедровых. Даже слишком бойко. И сразу рассказывать про соучеников, про подруг, а у нас осень и сыро. Такие дожди, мам! Стеной.

А у нас что, не осень?

Парень у иллюминатора задремал, она тоже прикрыла глаза.

Кандидатов в отцы было двое. Начальник поезда Милюта и ночной пассажир в поезде Чита — Москва. Зимой было дело. Кажется, он сел в Нижнеудинске в половине второго ночи. Нервный такой, шарф шерстяной обронил. Она подняла этот шарф в коридоре, постучала в его в купе. “Шарфик потеряли”. Спросил чаю, сразу два стакана. Просил по возможности никого к нему в купе не подсаживать, протянул два рубля. Пассажиров мало в это время, она кивнула, пряча деньги. От шарфа ее пальцы пахли его одеколоном.

У него там что-то случилось. Под Нижнеудинском. Чай она сразу принесла. Потом еще за стаканами под коньяк сходила. Он попросил посидеть с ним. Говорил безостановочно, даже заплакал. Вроде был он с похорон.

Ни словечка не запомнила. Ничего от него не осталось. Даже имени.

Утром он сошел где-то под Красноярском.

Издалека входная группа в корпус казалась ей теперь враждебной, неприятно-одушевленной, словно это не прямоугольные колонны портала, а хмурые каменные стражи, на чьих головах покоился широкий балкон сразу нескольких комнат на третьем. На подступах к общежитию у Важенки теперь опускались плечи, по лицу бежали тени, и она сама видела это со стороны: плечи, тени. Она с тоской оглядывала горящие на фасаде окна, за которыми плескался шелковый свет, такой уютный на черном осеннем ветру, там легко спрятаться и всегда найдется еда, вот только надо миновать крыльцо, проскочить мимо стражей, притвориться своей, показать синюю книжечку в улыбку вахтера Бори — знает? не знает?

В сентябре пропуск на вахте проверяют часто из-за первокурсников, из-за обновленного рвения всех ответственных за дом. На вахте вечером может торчать комендантша, что-то оглядывая, подтирая, устало погромыхивая связками ключей. Участковый Колобок с елейной улыбочкой, зорким глазом полосуя как бритвой, или даже декан по общежитиям Коровин, который зимой почему-то носил искусственную женскую шубу. В ее запуганном сознании все трое казались теперь воплощением какой-то сговорившейся злой энергии, призванной разоблачить ее, выдворить из города, а то и стереть с лица земли.

Она со вздохом обхватила округлое дерево ручки, дернула дверь и в полутьме предбанника расправила лоб, плечи. В холле еще и шагу не ступила, как волна тревоги ударила прямо в голову, в живот, по ногам. Обмякла, увидев мать.

Она стояла у аквариума вахты в лиловом мохеровом берете, с лицом, надменным от растерянности. Важенка знала такое ее лицо. Боря озадаченно листал свою книгу, видимо, выискивая ее фамилию.

— Мама, — слабо крикнула Важенка, только чтобы он поскорее перестал рыться в этой книге, забыл ее имя.

Бежала к вахте, и слишком ярко шпарили лампы, ненатурально, едко. Гудело в ушах. Она ткнулась матери куда-то в берет, дымящийся начесом, обнимала неловко, пачкаясь в ее жирной помаде. Боря с облегчением захлопнул талмуд, махнул ей. Помада пахла старым вазелином.