Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Дверь открыла темнобровая невысокая девушка. Чуть полноватая, ей шло. Прямой пробор, зеленые глаза чуть навыкате, в серьгах тяжелые камни. Прижав к себе толстую книгу, красиво оперлась о дверной косяк комнаты, пока они толпились в прихожей. Митя вошел последним. Вдруг выкинул руки к Лиле, запел, ритмично притопывая:

Она показала пальцем наверх: сейчас ментов опять вызовут! Но кто-то схватил с тумбы серебряную длинную серьгу, быстро протянул Мите. Тот приложил ее к уху и задрал подбородок:

— “Я объявляю свой город безъядерной зоной!”

— Кто этот человек? — с интересом спросила Лиля, кивком показывая на Митю.

— Виктор Цой! Запомни это имя, Лиличка. Группа “Кино”! За ними будущее! Чего ты? Ты зря не пошла!

— У меня спектакль только в одиннадцать закончился. Как я могла пойти?

— Было круто, Лиля! Они взлохматили публику. Пипл уже засыпал к концу третьего дня. Они вылетели на сцену и дали всем просраться. Это новая волна. Боги. Ты дашь нам чаю? Мы хотим чаю.

— К чаю только сушки, — зевнула она и улыбнулась.

— Погоди-ка, а ванильные сухарики? — спросил Митя, снимая башмаки.

— Вы все сожрали еще вчера, — почти пропела.

Пили чай, и Важенка изумленно прислушивалась к музыке разговора. Другие. Они все время пикировались, подшучивали друг над другом, потом вдруг забота, бытовая, копеечная, но забота — еще чаю? последняя, будешь? Неравнодушные сердца… Или напускное. Такого не было ни в “Сосновой горке”, ни в общаге, ни тем более в коммуналке. Ни с жлобоватыми знакомцами Аркадия. Слушали друг друга внимательно, говорили в очередь. Много смеялись. Пожалуй, схоже вели себя в их группе ленинградцы, те смотрели на них — общежитских, всклоченных, всегда невыспавшихся, бойцовых, злых — с интересом и иронией. От этих веяло сплоченностью глыбы, давней нежной дружбой — одноклассники? одногруппники?

Важенка с живостью слушала, вертелась на табуретке, распахивала глаза. Гессе? “Степной волк”? Нет, не читала. Гребенщиков? Борис? Не знаю, нет.

Митя включил магнитофон. На Лилин протест — ночь! — я тихонечко, Лиля, смотри, я тихонечко.

Прикрыв глаза, двигал во рту спичку, локти на столе. Важенка исподтишка любовалась им. Она жутко устала и уже еле держала восторженное детское лицо, выпавшее ей по логике вечера, сарафана, лямочек, возраста — они все оказались постарше лет на пять. Но встать и уйти просто так уже не могла. К высоким потолкам плыл сигаретный дым, пустой чай, серый налет на кружках. Светало. Лиля долго, в каком-то своем праве, разглядывала Митю, качала головой, потом выхватила у него изо рта спичку: выпендрежник! Он открыл глаза, улыбнулся, поцеловал воздух в ее сторону.

— Ты чё, Чехова читаешь? — Это Никитин, рослый блондин, врач на скорой, взял в руки Лилину книгу.

На синем бархатистом фоне — “А. П. Чехов” золотом. Важенка почувствовала волнение.

— А почему таким тоном, Никита? — Лиля двумя пальчиками разминала сигарету.

Важенка судорожно пыталась все правильно вспомнить, даже тогдашние интонации Тучковой — ни капли всезнайства, искренняя страсть к предмету, почтение. Говорить только за себя и без горячки. Да, так.

Она немного подалась к ним, не зная, как вступить в разговор, как не дать ему оборваться.

— Типа, Солженицын — круто, Кафка — зашибись, а Антон Палыч не? Не катит, да, Никита? — ласково приговаривала Лиля, заправляя сигарету в мундштук.

— He-а, Лиличка, не катит!

— Вам, наверное, школа все отравила, — сказала вдруг Важенка и покраснела.

Они обернулись. Удивленно смотрели на нее.

— Он самый нескучный, если читать внимательно, — она сглотнула, от страха пересохло во рту, жестом попросила у Никитина книгу. — Трехмерный, если хотите. Даже непонятно, как это сделано, — пара предложений, а картинка перед глазами. Без этих длинных выписываний горя, любви, отношений, у него все герои через поступки, пара деталей, слов… Их чувства и настроение через случайную фразу, жест.

Она наконец-то нашла эпизод с баранкой и белорыбицей, прочла вслух, немного вибрируя от волнения. Но отчего-то понимала, что это волнение сейчас хорошо и вовсе не стыдное, и даже каким-то образом ей на руку. Медленно подняла голову:

— До слез, да? Так жаль его всегда в этот момент.

Кто-то хмыкнул: ты только так не волнуйся!

— Хорошо, — спокойно кивнула она, не посмотрела кто.

Но в основном все молчали, и только Лиля подошла к ней и, отведя мундштук с сигаретой в сторону, осторожно поцеловала в макушку. Важенка смутилась, благодарно взглянула на нее.

— У него есть момент. Героиня убивает младенца, ну, кипятком ошпарила, из-за наследства. При матери. Тут можно километрами, да? — Она посмотрела Мите прямо в глаза. — И сцену, и все, что потом. Но он находит деталь, всего нескольких слов, и это застревает в тебе насовсем. Там она плеснула ковшом в мальчика и просто идет дальше, мать кричит, а она идет, молча, со своей вечной наивной улыбкой… Что? “В овраге” называется… Это повесть.

— Во-о-от! А вы друг другу передаете этого Гессе или “Замок” и типа такие: “Ну как, круто? О, круто!” — Лиля смешно закатила глаза. — А чего круто-то, а? Я вот уверена, спроси вас, о чем там, вы ни в зуб! Только и знаете, что эпизоды пересказывать, — сюр да сюр! А ребенку двадцать, и он способен читать между строк.

Шумно отправились по чеховским школьным следам — Ванька Жуков, селедкой в харю, на деревню дедушке, Монтигомо Ястребиный Коготь. Дошли до “Чайки”, театра, и, уже разойдясь, раскрасневшись, Важенка говорила, что, скорее всего, именно Чехов первый убрал действие со сцены, все эти выкрутасы сюжета, и весь интерес, весь смысл сместил, размешал в разговорах, и каждый этот разговор у него — золотой слиток!

— Митька, ты же играл Треплева в десятом, а Лиля Аркадину! А дохлую чайку, помните, играл тетерев, потому что у биологички только его чучело было!

— Я нашел! Смотрите, “В овраге”! Тихо-тихо, — Никитин поднял палец, принялся читать. — “В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в заговенье или в престольный праздник сбывали мужикам протухлую солонину и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни…” Мне вот вообще неинтересно. Ни минуты. Не мое время, ушедшая натура. Все эти его мещане, гимназии, писари, лекари, солонина… Слово-то какое… Воротит. Вот о чем здесь? Чем это прекрасно?