Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Важенка притворялась спящей, стараясь догадаться, кто эти женщины, сколько их, Гуськов со стариком, должно быть, сошли утром, но тогда где же Митя. Поезд разогнался, мчал на юг, подальше от прохлады ленинградского июня. Купе было залито солнцем, спертый дух постелей, тел, вареных яиц. Новые попутчицы завтракали.

— Ну вот и ладно, что уезжашь от их, поживи у Володьки неделю, — вторая женщина говорила с набитым ртом, почти мычала. — Все польза. Все она може. Кто же теперь свиням дас? Она и дас.

— Вроде как я не человек для ее. Не видить меня, будто я стеклянна, иной раз думаю, може, и впрямь не видить, не навчили чи шо. Я говорю с ей, а она зеваеть прямо мне в морду. Вроде с образованием. В школе хорошисткой была. Но не навчили ее других видить. Гонору-то, гонору, много о себе думаеть. А еще, слышь, брешеть и не краснееть. Ой, такое исполняеть.

Важенка незаметно попыталась подсмотреть за новыми соседками. Было видно только одну из них, ту, что причитала, точнее, ее тусклую с проседью макушку, волосы, забранные назад коричневым гребнем. На плечах светлый хлопковый платочек. Она все время пальцем собирала крошки с газеты, потом быстро слизывала их. Вторая, невидимая на Митиной полке, постучала яйцом об стол.

— Тю, так она молодая ищо.

— Не, не знаю. Гоистка она, наглая такая. Для себя живеть. Бога не боятся, вот что. Бог все видить, а они его не знають, молодые-то. Выросли так, без страха, без совести.

Отъехала в сторону дверь, вошел утренний умытый Митя.

— Приятного аппетита, — весело кивнул он соседкам, сразу шагнул к Важенке, положил перед нею на простыню пакетик с умывальными принадлежностями.

— Волосы мокрые, — сказала она.

— Вставай, лентяйка, — негромко процитировал он Дерконос, зарываясь носом куда-то ей в грудь. — Там уже бабушки, о которых ты мечтала, к тебе навстречу на станцию чешут. Картошечку с пылу с жару шкварками посыпали, и в лукошко к огурчикам малосольным. Бутылку с молоком тряпицей заткнули. Кстати, в Белгороде уже подходили к нашему вагону.

Тетки замолчали. Она нашла губами его ухо:

— Тебе что было сказано? Шкварки, картошечку, кукурузу. Но бабок-то самих кто просил сюда тащить?

Митя мелко затрясся от смеха. От него сильно пахло зубной пастой.

Море испортилось на третий день. Штормило, и у городского пляжа волна, разбившись о бетон набережной, взмывала в небо снежным взрывом выше шести белейших колонн ротонды. Важенке казалось, что в самой верхней точке, прежде чем обрушиться вниз, она зависала на мгновение гигантским пенным облаком. На набережной визг, и Важенка с сияющими глазами хваталась за Митю.

Сверху по перекрытию ротонды, там, где колонны были увиты каменной листвой и завитками (коринфский?), значилось: “Граждане СССР имеют право на отдых”. Вроде о хорошем, но выглядело строго, и даже какая-то угроза проступала сквозь темные буквы. Рядом кто-то из местных рассказывал Мите, что ротонда, они называли ее аркой, построена на фундаменте бывшего немецкого дота, да-да, зря не верите!

— Если это не сказки, то очень символично, — говорил возбужденно Митя, увлекая ее дальше по набережной.

— Что такое дот? — спросила Важенка, поглядывая сверху на свои ноги в апельсиновых шортах, которые она одолжила у Толстопятенко.

За три дня ноги успели обветриться солнцем, и Важенка не могла на них насмотреться. Грохот моря заглушал музыку на набережной, широкой, с каменными фонтанами, просторными скверами. В длинных прямоугольных клумбах стояли розы.

Алушта, без бухт и заливов, распахнутая всем ветрам и течениям. А вот Ялту местные не жалуют — “яма” она и есть “яма”, в тисках моря и гор. Хозяйка, у которой Митя и Важенка снимают комнату, всегда приговаривает: “Грязища там, канава настоящая, а ну как каждый пописяет в воду, это что же будет, не, что ни говори, у нас лучше”. Здесь открытое море и вода быстро сменяется. Горы Алушты не охватывают ее тесным кольцом, а деликатно обступают отдельными вершинами. Между ними всегда движутся потоки воздуха, доставляющие в город свежий ветер.

— Дот? Долговременная огневая точка, ну там пулемет, еда надолго, боеприпасы, теплые вещи. Понимаешь, это же очень круто! Дот должен был не пустить назад законных хозяев, наших не пустить. И именно на этом месте построить символ города. Гениально, если не вымысел, конечно.

В столовой шатался стол. Важенка с грохотом отодвинула тяжеленный стул, уселась. Бросила плетеную сумку на соседний. Еще два места за столиком занимали парень с девушкой. Оба в очках, в застиранных футболках, горбились над тарелками с бледными разваренными пельменями. По краю блюдечка с хлебом ползали мухи.

Хвост очереди к раздаче вывалился на уличный солнцепек. Митя, уже почти перед кассой, отправил ее занять место, чтобы не есть стоя. Важенка посчитала: три человека перед ним.

— Сумочку уберите свою, — в голосе над головой плесканула истерика.

Тетка, взмокшая, с лоснящимися от пота щеками, держала поднос в руках, не решаясь поставить. Рядом с нею мальчик лет семи в одних плавках. Вокруг талии у него плавательный круг, припудренный тальком.

— Здесь занято, — Важенка откинулась на спинку стула, щелкнула жевательной резинкой, готовясь к бою.

— Так, — тетка оказалась не из слабаков, обрушила поднос на стол, он качнулся. — Садись, Павлик! Что ты стоишь как истукан? Садись, говорю.

Она схватила плетеную сумку, швырнула ее по столу в сторону Важенки. Павлика в плавках пришлось вытрясать из резинового круга, чтобы усадить на освободившийся стул.

Важенка задохнулась от гнева.

— Да вон мой молодой человек, платит уже! В полосатом. Первый по очереди.

— Платит, ну и пусть платит. Пока он заплатит, мы все съедим! — тетка шумно выгружала с подноса тарелки с черными большими котлетами поверх горы рожков, стаканы с компотом, даже не смотрела на нее.

Важенка медленно поднялась. В приступе ярости и дурноты накатили все запахи сразу: южной хвои, ветки которой тянулись прямо к столикам открытого кафе, компота, резины. Различила даже запах сального пластика подносов и стола. Кружилась голова.

Митя оторвал кусочек от “Правды”, ловко скрутил его, подложил под ножку стола.

— А что случилось? Куда все сбежали? Прямо брызнули в разные стороны. Ты бледная. Что ты натворила?

— Я? Почему я-то сразу? — Важенка тихо рассмеялась, огляделась по сторонам. — Очкарики просто доели. А тетенька скандальная оказалась, на твое место рвалась. Да ничего особенного. Она просто: свободно? Я ей: нет, занято! Всё.

— Важенка! — Митя вскинул на нее глаза.

Она помогала ему разгружать поднос, любуясь его загорелой шеей в открытом вороте бобочки.

— Скажи мне спасибо! Сейчас стояли бы как идиоты, вертелись с подносами, вон как те: здесь занято? а у вас свободно? Твоя щека похожа на персик. Загорела уже, и пух золотистый по ней. Ты знаешь кто? Ты мой персик!