Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Старик достал луковицу и редиску. Важенка и Митя весело переглянулись. Он усмехнулся и извлек из портфеля еще сверток в тряпице.

— Эх, молодежь, молодежь, все-то вам смешно! — говорил он скрипуче и по-доброму, развернул тряпицу, где на четвертинку буханки налипли пластики сала. — Мне тоже так смешно было, помню. Эх, время, да… Сейчас уже меньше смеха, радости не стало по утрам, знаете ли, а в детстве проснешься, бывало, и вот эта радость беспричинная. Ни от чего. Желаний меньше, но вот утекли они, желания, из меня, и, стало быть, все другое отчетливее вокруг. Оттого ни о чем не жаль.

— Вообще о молодости не жалеете? — звонко спросила Важенка, покрутила в воздухе жирными ладонями — чем бы вытереть?

— Нет, — печально сказал старик. — Чего жалеть-то? Бурление молодости — штука занимательная, но опасная. За истину принимаешь. Не понимая, что сознание твое изменено секрецией, неустойчиво. Думаешь, вот только так и можно жить. В высокой воде страстей. А ведь это всего лишь про тело. Однажды об этом догадываешься. И такие бездны открываются. Но тому, кто следит за собой. Кто беспокоится…

Старик многозначительно замолчал. Видимо, ждал от них уточнений. Гуськов уже со стаканом в руке смотрел на него нетерпеливо и с досадой, из чего можно было заключить, что его бездны и беспокойства тоже пока еще на замке.

— Ну, добрый вечер, — не выдержал Гуськов, качнул вперед стакан.

Выпили. Гуськов крякнул, охнул. Закрылся рукавом. Митя, вглядываясь в закуску, вежливо спросил: что за бездны?

— Это когда вроде все слова знаешь, с детства оскомину набили, а вдруг прольется на них еще один свет, сковырнет другие смыслы. И мир ими прирастает.

Важенка незаметно закатила глаза, но Мите старик явно был интересен.

— В точку, — Гуськов хлопнул себя по коленям в поношенных трениках. — Вот я, к примеру, всю жизнь думал, что в песне про Штирлица поется “я прошу, хоть не надо лгать”, да-да, так слышал, и всегда думал такой: чё к чему, при чем здесь “лгать”? А тут с соседом выпивали позавчера, ну, запели, он мне — ты чё поешь? Оказалось, там — совсем другое. Щас, обождите…

— Я прошу, хоть ненáдолго, — помогла ему Важенка.

— Во! — обрадовался Гуськов. — Чё к чему? Что за слово такое — ненáдолго? Есть такое слово? А я ведь столько лет “хоть не надо лгать”.

Гуськов захохотал, закашлялся потом.

— То есть все бездны разверзнутся на месте? Никуда ходить не надо? — спросил Митя, наливая по второй.

— В этом и все удивление, — глаза у старика загорелись. — Шел всю жизнь куда-то, продирался сквозь колючки, тьму, тащил на себе столько поклажи ненужной, от страха и боли уворачивался, искал чего-то, истин искал, а все было под рукой, рядом. Просто смотрел мимо. А то и не увидеть до срока. Пока не переболеешь, пока не накроет тебя опыт, покой, уж не говорю мудрость. Избегну. И вот почти налегке, даже уже без всех, идешь один — и вдруг в привычном узнаёшь то, что искал. Нет-нет, да перемигнешь с ними. С истинами. И от них уже не холодок абсолюта, а теплом. И силы теперь отсюда. Из внутри. Сам на себя замкнулся.

— Ну, можете пример какой-нибудь? Мне вот так — непонятно. Что-нибудь конкретное. О любви, например, — Важенка решилась выпить немного водки, совсем немного.

Ей показалось, что старик обрадовался возможности поговорить. Помедлил из вежливости.

— Любовь? Ну, извольте. Жена моя Клавдия Аркадьевна, знаете ли, красивая была дама, веселая, вот как вы, Ирочка. Любовь у нас сильная случилась, записались еще до войны. Первые годы душа в душу, дождалась меня отовсюду. Но вот когда искрить между нами перестало, одолела меня скука. Я начал изменять ей, прелюбодейство, стало быть. Клавдия Аркадьевна сначала плакала, распекала меня за такое негодяйство, ты должен обо мне заботиться, любить, ты должен, должен, ночи напролет отношения выясняла. Руки, бывало, заломит. Краситься начала, шляпки, брошки. Но я молод был, хорош собой, я ведь в конструкторском бюро работал, а женщин вокруг пруд пруди. После войны дело было. Любви искал, остроты. И находил, знаете ли… Все рвался куда-то. А она вдруг успокоилась, дела у нее появились свои, какая-то другая жизнь, и вижу, что ей там интереснее, больше не умирает без меня. Со мной оставалась милой, шутила! Она как будто перестала меня боготворить, рассмотрела, кто я на самом деле, мое земное воплощение, но не покинула, нет, а вздохнула и принялась за дело. Перестала говорить только о себе, вставала пораньше, чтобы завтрак, херес к ужину покупала, разрешила курить в гостиной. И вроде еще долго каждый из нас жил своей отдельной жизнью, но ветер поменялся, знаете ли, в теплую сторону. Шаг за шагом она трудилась на наш союз. Трудно было остаться глухим к такому спокойному благородству. Осенней ночью я посадил под нашим окном две рябинки и елочку. Так она мечтала. Знаете, вроде ничего героического, без драм, все как-то потихоньку, но последние годы мы жили в раю. Знаете, и ведь себя с любопытством раскрываешь в этом сердечном обмене. Когда беспрерывно что-то требуешь от другого, ты на волоске, от тебя ничего не зависит, только бесноваться. Когда отдаешь — правишь миром. И такая свобода вдруг открылась, господня благодать, так бы всю жизнь… Я тогда поразился. Разве не учили нас в детстве заботиться о ближних? Разве не твердили все вокруг о пагубности самодовольства? Для чего же понадобилось столько лет, чтобы пройти весь этот путь навстречу друг другу? Столько лет, чтобы добрести до обычной истины, которую ты к тому же знал с малолетства…

Митя с Гуськовым чокнулись стаканами.

— Разве нельзя гореть вечно? — запальчиво спросил Митя у старика. — Менять херес на рябинки ради мещанского покоя в доме? Какой тоскливый компромисс, нет? Простите…

— Не знаю, зачем все это вам говорю, — грустно ответил тот. — Ведь не научиться со слов. Вот вам, молодой человек, разумеется, кажется, что надо иметь специальное мужество, чтобы не жить, как средний человек. Обывательски не жить. Что надо куда-то стремиться, лететь, разоблачать, поступки совершать. Такая романтическая чушь со школы за вами. Так вас там научили, так запомнили вы из умных книг. А вот я к концу жизни додумался, что нет. Особенную отвагу надо иметь, чтобы просто и спокойно жить как все. Без кривлянья, не театральничать, не менять личины. Не сойти с ума, не сожрать себя за то, что не стал, кем мнилось. Просто жить, если угодно, навстречу своей смерти, — старик коротко посмотрел на Важенку, невольно воскликнувшую при этих словах. — Да, да. И так каждый день. Вот доблесть или своего рода свобода. Вот о чем были те умные книги. Именно об этом… Умерла Клавдия Аркадьевна пять лет как. С тех пор и странствую.

Важенка разомлела от водки, от дорожных бесед под колесный перестук. Митя подсадил ее на верхнюю полку. Она вдруг заметила, что старик расстроился, что она покидает разговор, словно было у него еще что-то важное для нее.