Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Лиля, скажи ему! Это мистификация, что у Паганини была тайна. Он всех развел — душу дьяволу, прочая метафизика. Ну и что, что никто никогда не видел, как он репетирует? Подожди, а как же он тогда? Он что, совсем не репетировал? Лиля!

— …Метод не мышц, а мышечных ощущений. Он его и придумал. Все можно делать в голове. Я вообще мечтаю разучивать пассажи какие-нибудь трудные и даже пьесы без скрипки. Почему нет? Венявский в восемь лет, поступая в Парижскую консерваторию, выучил концерт Крейцера, не прикоснувшись к инструменту, на слух! Да я сама, когда просматриваю незнакомые ноты, слышу все в голове. Проставить аппликатуру без скрипки — да пожалуйста. Определенно этим можно овладеть.

Лиля, царица Савская, говорила чуть делано, нараспев. Важенка вместе со всеми остальными завороженно следила, как она сняла с плеч шелковый оливковый шарф и, не переставая говорить, виртуозно перевязала его на голову. Концы закрутила в плотный жгут и ободом поверху. Тяжелые топазы покачивались в ушах.

— Я даже упражнение придумала. Смотри, ты поешь мелодию. Голосом. Любую знакомую. И обращаешь внимание на каждый звук. Этот выше, здесь поменялась сила — акцент! — слабее… Нарастаем. Дальше поешь уже мысленно, соблюдая все предыдущие нюансы, ну, в звуках. Потом снова голосом, снова мысленно, так несколько раз. Берешь скрипку. Исполняя мелодию в голове, играешь ее на скрипке. Стараться, чтобы она звучала так, как только что голосом. Такое пение на скрипке. И тогда все не только выразительнее, но ты слышишь каждую ноту во фразе… Непонятно, да?

Вечер бежал своим чередом. Кандидат биологических наук уже укрылся в туалете, его тошнило, кто-то выяснял отношения в ванной. Митя напивался и сначала не смотрел на нее, но, захмелев, откинулся на стуле, закурил, не сводя с нее взгляда.

— Митя, мы же здесь не курим! Все выходят на балкон! Марш на балкон!

Он послушался, вышел, шатаясь. Важенка немедленно собралась, попрощалась только с Лилей, расцеловались второпях.

Хлопнула дверь за спиной. Расплакалась прямо на лестнице, а на улице уже завыла вместе с ветром в голос. В соседнем дворе привычная тревожная лавочка — плакать, курить.

Можно было поехать к Ритке с Олегом, к Толстопятенко, к Ларе, просто чтобы не умереть, но тогда исчезнет шанс снять трубку, если позвонит, если вернется покаянный. Вспыхнула спичка у лица.

— Важенка!

Она вздрогнула и поднялась. Молча стояла перед ним, чуть отведя в сторону руку с дымящейся сигаретой.

— Мне надоел этот цирк, — сказал Митя, и даже в полусвете июньской ночи было видно, как он бледен.

Мокрый перрон с толпой провожающих отошел, размытый лентами дождя на стекле. Поезд свистнул, набирая скорость. Люди-призраки остались там, в неуверенном ленинградском лете, чуть напряжены, чуть растеряны, в печали, в надежде. Прощайте, прощайте, плохие, хорошие, разные, прощайте все! Мы вернемся, набитые солнцем по самую макушку, как Винни опилками… Когда мы вернемся, набитые солнечными опилками, все будет по-другому.

Важенка забралась с ногами на нижнюю полку, смотрела в окно. Перешептывались.

— Ты правда не понимаешь, почему они влажные и серые? — она улыбалась. — И почему я их поменяла, не понимаешь? Сейчас все тебе расскажу. Я же дочь проводника. Это называется “лепить китайку”, когда белье второй раз продают, бывает, что и третий. Выбирают после рейса то, что на вид самое приличное. Развешивают по вагону и из пульверизатора водичкой с хлоркой. Че ты морщишься? Для пущей достоверности, запах чистоты. Вот с чем у тебя хлорка ассоциируется?

— С бас-сей-ном, — по слогам прошептал в самое ухо.

— Потом ладонями вот так хлещешь от центра к краям, все хорошенько расправить и по сгибам прежним сложить аккуратно, дальше под матрас, так сказать, естественный пресс. Потом только остается всучить дяденьке интеллигентному, лучше вечером, или вот тебе, — Важенка не выдержала и рассмеялась.

Митя отстранился с круглыми глазами.

— Твоя мама тоже так делала?

— Ну, наверное, раз я все это знаю, — Важенка пожала плечами. — И бутылки сдавали мешками после рейса, и соду в чай. Мать, конечно, не мне все это рассказывала. Я просто всегда ошивалась рядом, когда они с соседкой выпивали на праздники, уши грела. А как еще прожить? Она меня одна растила, без алиментов. Я ведь, судя по всему, от “заезжа молодца”.

Митя замер на несколько секунд, после притянул ее к себе.

— Ну а с чаем-то что? Зачем соду? — поцеловал в висок.

— Чтобы цвет натянуть. Немного соды кидаешь, и чай сразу густой, насыщенный. Им на весь рейс четыре пачки грузинского дают. Маленькие. По пятьдесят грамм которые. И как этим всех напоить? В большом чайнике сразу и разводят. Только тут важно не переборщить. Иначе на вкус чувствуется.

Вошел сосед по купе с двумя стаканами чая. Согнувшись, нес их осторожно к столу, звенели ложечки о бортик. Митя посмотрел на него с ужасом, Важенка тихо прыснула. Сосед принялся чаевничать, причмокивал, швыркал на все купе, сорил какой-то слойкой.

— Хоть согреться. Ну вот нигде, ну нигде никогда такого вкусного чая, как в поезде, — он покачал головой над дымящимся стаканом.

Важенка с Митей вскочили и, толкаясь, выбежали в коридор.

В тамбуре хохотали до слез. Курили, целовались.

— Ты правда не жалеешь? — Конечно! — Что конечно? Ты даже не спросил о чем? — А я ни о чем не жалею. — Что вот так сорвались внезапно. Тебе пришлось отпуск… — Это была моя мечта. — Ты смеешься! Перестань смеяться, скажи-и…

Стучали колеса. За окном летел сумеречный лес.

В купе не уходили. Прислонившись к стенкам, смотрели глаза в глаза, плавал дым, вагон мотало. На стыке рельсов ее бросило к нему, и тогда, это вышло само собой, она сказала: я люблю тебя! Но за мгновение до этого дверь на переходную распахнулась, какой-то высокий человек прошел сквозь тамбур, признание потонуло в лязганье железа. Митя закричал: я не слышу, что? Сильно хлопнула дверь.

Она улыбнулась, он разгадал слова.

Тот высокий в тамбуре оказался их новым соседом. Старик с узким загорелым лицом, отросшие седые волосы, вытертый синий плащ, представился Даниилом Сергеевичем из Вятки. Странный старик с пронизывающим молодым взглядом.

— Гуськов. Василий Гуськов, — протянул ему руку второй сосед, согревшийся чаем так, что разделся до майки. — Вятку же переименовали.

— Но родился и вырос я еще в Вятке, — церемонно поклонился старик.

Даниил Сергеевич сообщил, что сейчас странствует, так и сказал — “странствую”, а вот куда, кажется, не сказал. Гуськов достал водку, старик покачал головой. Важенка ломала на миллиметровке курицу и просила не солить огурцы — пусть каждый сам!