Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Ленечка горестно отмахнулся.

— Тебе надо посмотреть, как она ест! Ты же не видел ни разу, да? Ну вот! — Никитин отщипнул от хлебного ломтя. — Мороженое не в счет. Ошиваетесь по всяким подворотням. Тебе надо как следует ее проголодать и дальше привести в кафе! Мое обжорство, мнимое, кстати, — детский лепет по сравнению с тем, что тебе предстоит увидеть, братан. Я так разлюбил одну женщину. Или еще рецепт — проснуться с ней утром. Если выдержишь все эти спутанные волосы, дыхание, гной в глазу, тогда — все! Точно любовь!

Важенка и Митя мимолетно встретились взглядом. Я прошла проверку? А то! Рассмеялись в разные стороны. И на самой окраине взгляда мелькнуло: как хорошо, иначе, чем все, он ест крылышко, незаметно вытирая рот костяшкой большого пальца.

— Да это вообще не важно, что для него или для тебя “железнодорожная вода”, — да хоть из сортира вагонного. Важно, что это сразу цепляет — “дай мне напиться железнодорожной воды!” [10] “Железнодорожная вода”, стихи и музыка Б. Гребенщикова. И все. Мания дороги. Ты сразу в поезде, а под стук колес уже все что хотите. У Бори же каждый свое видит…

Странный выдался июнь в его первых неделях. До обеда она спала. Проснувшись, долго лежала, завернувшись в одеяло. Медленно доставала из вчера каждый жест, прикосновение, взгляд. Улыбалась, не открывая глаз.

Митя сказал: не кури, хватит. Она закашлялась вчера, такой курительный кашель, не спутать. Сказал тихо и твердо, никто не слышал. От этих слов пронизывает позвоночник. Ведь вот, беспокоится о ней.

Его фразы распадались на слова, рассматривала их, крутила в голове. Иногда, уже снова во сне, вскрывала все слои и смыслы, даже те, которых там и не было. В полудреме подходила к ним с другой стороны, с изнанки, размешивала в стакане с чаем, некоторые буквы посверкивали из водяной воронки. “Не кури, хватит” превращала в любовь.

На десертной тарелке два холодных вареных яйца и бутерброд с сыром. Надо доесть, приговорила Лиля. Важенка выбрала яйцо. Первое Лиля сунула в рот Никитину, он благодарно закивал. Второе с лету Важенке, державшей под мышки Ленечкиного спаниеля. Хозяин по Лилиному же приказу вытирал ему лапы тряпкой. Важенка с набитым ртом, беззащитная, в руках собака, округлила от ужаса глаза.

— Я же вам не Никита! У меня рот маленький! — возбужденно кричала она потом народу, смеющемуся вокруг.

— Ну, не такой уж и маленький, — это Митя наклонился к ее волосам, сказал в самое ухо, забирая с тарелки бутерброд.

У воспоминаний вкус йогурта с темными ягодами. Они только появились в городе, и Митя покупал их для нее. Поговаривали, что никакой это не йогурт, а всего-навсего фруктовый кефир, только в пять раз дороже. Но лиловая жижа восхитительна, и Важенка, приканчивая очередную коробочку, далеко запрокидывала голову, чтобы выманить остатки. Подложный йогурт медленно стекал в горло. Митя замолкал, глядя на ее шею. Еще листик из родинок где-то у нее на пояснице — жаль, что тебе не увидеть, он прямо на копчике, такой резной, кленовый! Подносил второе зеркало к высоченному, у вешалки, чтобы ей было видно себя со спины, замирал. Там, внутри зеркал, со всеми этими родинками, косточками, жилками, она впервые нравилась себе, не сутулилась, молча созерцала свои узкие бедра, высокую грудь. В пыльном полусвете прихожей.

Давай поразглядываем листик, шептал в постели, и она улыбалась, поворачивалась.

Когда в компании ей приходили на ум все эти мгновения, она немедленно вспыхивала от яркого восторга непристойности, трепетала оттого, как сладко он закручивается внизу.

Отряхнулся от зимы Ленинград. Важенка просыпалась каждое утро все живее и радостнее. Удивлялась, как жила без этого раньше, тревожилась, чтобы не оборвалось. Целый день она слонялась по комнате, изнывала, готовилась к вечеру, когда все собирались у Мити. И Лиля тоже. Раза три в неделю Лиля оставалась у него ночевать, и Важенка долго ворочалась в эти дни, успокаиваясь лишь тем, что Митя тоже страдает в семистах тридцати двух шагах от нее. Но когда-то же ему надо спать! Когда Лиля уходила домой, он немедленно звонил, и Важенка через арки, через ночные дворы летела стремглав к милому дому. Сквозь белую, белую ночь.

Вчера катались на лодках в ЦПКиО. Горела вода на солнце, и было трудно смотреть. Важенка щурилась — из-за брызг, из-за жгучего света. Опустила ладонь в воду, держала там, чувствуя сопротивление плотных струй. За рукой словно выстроился сверкающий косяк маленьких рыбок, так чудилось ей сквозь ресницы. То там то здесь мелькали их блестящие спинки. Придуманные рыбки были ей ближе, чем шумные чужаки вокруг.

Ленечка на все лады восхищался погодой, плавным ходом лодки, и солнце не мешало ему. Так просто: лодочная станция, прокат, паспорт в залог, вот не думал никогда. И свобода! Скользить, скользить по парковым каналам, где-то есть выход в Невку. Митя греб, время от времени мельком оглядывая свои руки. Ленечка строил планы. Ведь рядом работаю, на Черной речке, на обеде раз — и прибежал сюда, спорт как-никак. Ну, здорово, здорово. Но по службе обязателен костюм, и как тогда в лодку? Митя улыбался, пожимал плечами. Вымокну как цуцик, вон, смотри, у Митьки вся задница уже!

Справа по борту прошел катамаран. Два здоровущих парня флегматично крутили колеса конструкции, свысока поглядывая на гребцов. Судя по всему, абсолютно сухие. Красота решения потрясла Ленечку. Костюм был спасен.

— Мужики-и! Вам вода жопу не заливает? — приветливо прокричал он, сложив ладони рупором.

Ленечка, ну ты и дебил, восхищенно сказал Митя. Сматываемся, крикнула Лиля. Важенка сложилась пополам, от смеха царапала ногтями днище.

Первое июля, прошептала Важенка под одеялом. Близилось первое июля. Не могло не наступить.

Такая жизнь. В табачном дыму его кухни, с долгими разговорами ни о чем, с откровениями, и даже одна исповедь. Пельмени из пачки, сосиски, печенье и сухарики всех мастей. Пустой чай ближе к ночи. Важенка приходила со “Славянской трапезой”, сытная разноцветная дрянь из железной банки: рис, фарш, болгарский перец, все с дивной кислинкой. Еще зеленый горошек.

Жизнь в объятиях соперницы, острая и пряная от них, под свист чайника с отбитой эмалью, под скрип магнитофонных бобин, под странные песни рок-клубовских гениев.

Она пошила себе платье, хотя никогда раньше. Руками, за два дня. Ткань выбирала долго. Ей хотелось ядовито-салатовую, сейчас носят, или нежно-розовую, немного поросячью, на лето хорошо, но вспомнила, что кожаные туфли, которые привезла ей Толстопятенко из Москвы, — ярко-красного цвета. В “Тканях” пахло новой материей и сыростью из подвала, постукивал деревянный метр. Продавщица обрушила тяжелые рулоны на прилавок, пф-ф-ф. Купила темно-серую. Серое хорошо с красным. Высунув язык, на полу делала выкройки из немецкой “Бурда моден”. Платье вышло крутое. В центре карманов вырезаны треугольники, такие треугольные дыры. И вместо плечиков с каждой стороны по пять коротких лямок, соединяют спинку с передней полочкой. По дороге к его дому все время смотрела вниз, любуясь, как мышиная широкая юбка бьется о колени, льнет, закручивается вокруг, а из-под нее мелькают на фоне асфальта карминовые носочки туфель. Сочетаясь, ах, сочетаясь. Запах новой обуви от рук, наверное, когда надевала, и туши “Lancôme”, которой спекулировал Кемаль.