Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Курила в кухне, там все курят. Наблюдала, как бабкина невестка Наденька невозмутимо перекладывает из каких-то судочков запеканку и пюре, тиснутые из детсадовской столовки. Две с половиной котлеты. Несколько раз она набирала Митин номер, но нет, длинные, длинные гудки. Она мучилась, не сбегать ли взглянуть на окна, есть свет, нет света, но тогда она может пропустить его звонок. Без четверти двенадцать размеренные гудки оборвал щелчок, трубку сняли. Важенка едва успела бросить свою — приехал! Радостная, заметалась по комнате, уже не закрывая дверь. Нервно щелкала пальцами на манер вахтера Бори, не сводя глаз с черного аппарата.

Телефон молчал.

В половине первого Важенка сунула ноги в туфли, схватила плащ. Дворами, через желтые арки, дорогим путем, вдруг сделавшимся таким тревожным, она спешила к его дому.

Митины окна были ярко освещены. Засунув руки в карманы, она недолго постояла у будки под черемухой. Смотрела, как иногда там кто-то двигался, и особо не разобрать кто, но видно, что человек не один, их двое, а то и больше. Ей показалось, что они там все счастливы. Ссутулилась, повернула назад. Куда, к кому бросится в такой час, чтобы с разбегу да в жилетку. В летнюю пятницу Тома с Левушкой, Безрукова — со Славкой, и эта неделя у них зачетная, Толстопятенко с Каринкой, должно быть, уснули. А Таты больше нет, не существует в природе.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас к Ритке с Олегом, но они слишком близко к матери, там страшно проговориться о съемной комнате, об Аркадии, об институте. В соседнем дворе опустилась на лавочку покурить. Ее никогда не бросали, потому что у нее никогда никого не было. Откуда помнит она этот стылый ужас там, за кожей, эту невыразимую печаль? Прошлым ноябрем — или позапрошлым? — ударил морозец, и кристаллы в каналах и реках так странно смерзлись. Матовые разводы на замершей воде. Космические завихрения, гигантские бело-серые пионы. Местами с желтизной. Ледяное сало. Так крикнул прохожий, тоже глянув вниз на канал. У него были красные от мороза щеки. Это сало сейчас внутри у нее.

Риткин номер был дома в записной книжке. Они не спали, обрадовались ей: бери машину, ребенок, ждем! Из-под стопки постельного вытащила все деньги, различными путями отжатые у Аркадия. Знала до рублика, сколько там, но все равно пересчитала. Вытянула пятнадцать: тачка, потом червонец на водку, ночной ценник у таксистов. Конечно, лучше бы поэкономить, но не пить сегодня — пропáсть!

Издалека этих пяти с половиной дней было еще жальче. Они прощально полыхнули в глазах Ритки и Олега. Слушали, почти не перебивая. Много курили. Ритка ходила ставить чайник. Олег тут же поднимал стопку:

— Молодец, что приехала! — Глаза его блаженно туманились.

Сначала они присвистнули на пороге, когда она вручила им “Пшеничную”: мы же это того, не по этой части. Объяснили, что привыкли перебиваться бормотухой, а от водки им труба, тяжелая артиллерия, тогда до понедельника праздник, и как бы не затянулся.

— Просто может выясниться, что мы родители не только Льва Абалкина, — почесал грудь Олег, нежно вглядываясь в этикетку.

Выслушав Важенку, Ритка сказала со знанием дела:

— Не-е, там все! Напалмом выжжено. Ты новенькая, здесь его интерес. Вернется, дай срок. Они же вместе с пеленок! Объели уже друг друга со всех сторон. А здесь свежая кровь! Сибирская! — кричала Ритка, размахивая сигаретой. — С огоньком, с выдумкой. Даже если она семи пядей во лбу! Ты бы себя видела! Ты себя видела? Веселая, юная.

Когда она выходила, Олег свободную от водки руку мимолетно укладывал Важенке на колено: молодец, что приехала! Ритка, возвращаясь с чайником, раз от разу все восторженнее хвалила ее молодость и свежую ангарскую кровь. Пришлось им поверить.

В туалете, разглядывая на двери настенный календарь с Пугачевой, она решила, что сейчас поедет туда, позвонит из автомата, пусть выйдет, объяснит, что происходит, плевать, что ночь! Ее нельзя просто так взять и выкинуть из жизни, он обещал разобраться со всем и со всеми. Дива одобрительно подмигнула с календаря.

Она уже натягивала сапоги, когда “мать Льва Абалкина” неожиданно заявила:

— Слушай, а вот куда ты сейчас? Пять утра! К нему, да, собралась? Нечего тебе там делать. От греха. Будешь ему в трубку дышать все выходные или еще хуже — в засаде в кустах, где он там живет…

Важенка почти не слушала. Закатывала глаза, улыбалась снисходительно, успела вставить, что следующая неделя у нее зачетная и ей надо в общагу, позарез. Она и так дергалась, что Митя звонит, караулит у подъезда, ищет ее, а она тут водку всю ночь… Олег надел куртку, чтобы поймать ей машину. Важенка сняла дверную цепочку.

— Ты думаешь, что он сейчас у общаги стоит или записка от него на вахте, да? Он спит, слышишь, он спи-и-ит! Раздевайся! Нужна тишина. Возвращаются только на тишину. Она как залог вашего будущего. Вот докажи, что ты не истеричка!

Важенка с несчастным видом повернулась к Ритке.

— Нельзя все время просить и просить, и удивляться, что ничего не происходит. А знаешь, когда произойдет? — Ритка замолчала, выдерживая паузу: двое замерли перед ней в ожидании ответа. — Когда ты наконец чем-нибудь пожертвуешь! Вот пожертвуй сегодня своим дурным желанием пойти и все разрушить. Как ребенок, ей-богу… Ты удивишься, как все сложится потом. Муся с детьми на даче, в ее комнате тебе постелим. Оставайся. Останься сейчас, Важенка.

Они пили портвейн в Летнем, гуляли, Ритка все время что-то готовила, и вот хорошо же — горячее три раза в день. Ходили в магазин с Олегом. Плелись, погромыхивая бутылками, сначала пустыми, потом с бормотухой. Иногда присаживались, курили, прикладывались к вину. Философствовали, щурясь на солнце. К Олегу подходили здороваться. И откровенная “синь”, с разбитыми губами, в кровоподтеках — когда они прикуривали, их пальцы с какими-то незаживающими язвами, с черной каймой под ногтями ходили ходуном, — и вполне благополучные итээровцы в шляпах и вычищенной обуви, с луком и ряженкой в перекрученных авоськах. И даже один академик. А есть еще генерал, вот только сегодня что-то не видно!

— Танковых войск? — Важенка подняла лицо к солнцу. — Тот, который Анне Арнольдовне лазером прямо в глаз?

Раньше она думала, что время замерло, зависло в их малоэтажном царстве над Охтой, — там в мае во двориках полощется белье на веревках, “забивают козла”, женщины красят друг друга хной на вынесенных стульях, стригутся.

Оказалось, что и здесь, на этих центральных, но не главных, была своя параллельная жизнь, в которую она угодила. Свои шутки и герои, свои привычки, размеренность. В выходные здесь ни души, и время тоже стоит. В разрез со свежим ветерком, с острым предчувствием лета. В гастрономе услышала, как заведующая с крупными бусами на груди негромко сказала Олегу: а то заходи когда… И он порозовел. Скорее всего, еще не ходил.