Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

— Значит, я хорошая? — Важенка приподнялась на локте, чтобы лучше его видеть.

— Ты даже не представляешь насколько, — пробормотал Митя, не отрываясь от книги. — Смотри: “Опустив голову, важенка закрывает лунку в снегу «костяной оградой», к которой нельзя подступиться, и рогами оттесняет быка в сторону. После отела она сбрасывает их”. Это все ради оленят, представь!

— Да-а-а, это все ради них, — она рухнула обратно на подушку, смотрела мечтательно в потолок. — Даже такая игра была в детстве. Называется “Важенка и оленята”.

— У нас не было такой игры. Расскажи, — перелистывал страницы Митя.

— Чертишь на земле круги. В каждый становятся важенка и два олененка. Ведущий произносит, — Важенка затянула в потолок: — “Бродит в тайге важенка, с нею оленята. Объясняет каждому то, что непонятно. Топают по лужам оленята малые, терпеливо слушают наставленье мамино”. Оленята под эти слова выбегают, типа, такие из своих домиков, травку щиплют, морошку всякую, воду пьют.

Митя расхохотался. Важенка снова поднялась на локте.

— Дальше ведущий кричит: “Волк идет!” Все обратно по домам как угорелые, в свои круги, а волк ловит какого-нибудь пыжика и жрет, — она уже специально смешила его.

— А кто побеждает? — Митя, улыбаясь, отложил книгу.

— Та олениха, которая сохранила больше всех детей.

Они долго смотрели друг на друга. Ей вдруг почудилось, что в углу за толстым шкафом с короной кто-то есть, невидимый, может быть, Митина бабушка. Там старый венский стул, вот на нем. Руки на коленях, смотрит в пол. Важенка прислушалась. Тихий вздох, скрипнул стул, вышла.

— Ты моя Важенка! — сказал Митя.

— Да, это мое имя, — печально подтвердила она.

— Ты даже на нее похожа! — он снова схватился за книгу. — Смотри, та же гордая голова, длинная шея, короткие и сильные ноги…

Важенка, схватив подушку, швырнула ее вниз в Митю, сама прыгнула сверху. Он барахтался, пытаясь выбраться из-под нее, из-под подушки, которую она нахлобучивала ему на лицо, немножко душила. Задыхаясь от смеха, он сдавленно выкрикивал: “А нос не кожаный, а шерстяной. Сходство налицо! Там так написано, Важенка!”

Он полюбил ее вегетарианский плов. Так и говорил: я полюбил твой рис с овощами, который ты почему-то называешь пловом. Она неизменно смеялась, он гримасничал и прибавлял: немного жаль, что он без мяса. Она уже хохотала и замахивалась полотенцем. А плов, что плов — обжарить морковь и лук на пахучем нерафинированном, соль, перец, если есть — хмели-сунели, и в горшочек чугунный, она нашла его в здешнем хозяйстве. Еле отмыла от жирной пыли. Рис туда чистый, водички и в духовку. Еще по утрам она пекла ему пресные лепешки, а кофе варила с тонким чесночным лепестком. Митя от всего приходил в восторг, и это немного притупляло обиду от необходимости уходить после завтрака к себе до его возвращения с работы. Из квартиры всегда порознь, таясь. Понимаешь, я сказал Лиле, что до выходных в командировке, и ключи у нее забрал, типа, не могу найти свои.

В пятницу за завтраком Важенка дружелюбно спросила:

— Ты завтра возвращаешься из командировки?

Митя встрепенулся, округлил глаза. Аккуратно вернул чашку на блюдце. Отвернув голову, недолго смотрел в окно. Заговорил оживленно, бесстрашно.

— Смотри, у Лили няня в Лейпясуо. Старушка старенькая. Она ее нянчила лет до пяти, что ли, потом Лилю туда на все лето отправляли, пока дом под Нарвой не появился. Она еле ходит, няня эта, переезжать отказывается, но пока сама справляется худо-бедно. Лиля к ней очень привязана. По субботам ездит ее мыть, это сложно, бабушка полная очень. У нее никого, вообще никого. Я всегда топлю баню и помогаю, когда могу, — у Лили руки — воду с колонки натаскать, дрова. Ну, ты все знаешь про пригород. Если меня нет, Лиля баню не топит, так с тряпочками и тазами управляется, но я же есть, да? — Он улыбнулся и откинул назад свою чистую волну. — Я постараюсь, Важенка, я обещаю, что буду очень стараться вернуться к полуночи. Лиля не любит там ночевать, но я уговорю.

— Хорошо, — сказала она.

Поднялась, дорезала ему сыр, поставила чайник на огонь. Принялась мыть турку. Митя схватился за голову, застонал.

— Сядь, пожалуйста, — попросил он, успокоившись. — Хочешь правду? Давай начистоту.

Она бросила турку в раковину, повернулась к нему.

— А я по-другому не умею, — ответила ясным голосом, насмешливо глядя ему в глаза.

— Хорошо. Мы с Лилей расстались. Оба так решили, всё, — после каждого предложения он заново набирал воздух в легкие. — Все ходы уже сделаны, рассветы встречены. Мы сгорели, понимаешь, нас нет. Один пепел… Чтобы спастись, надо отпустить друг друга. Но оказалось, это так трудно. И вместе уже никак, понимаешь. Радость ушла, радость друг от друга… А порознь — тошненько пока.

Важенка тихо вернулась за стол.

— Даже нет! Не тошно уже. Ты рядом, и все наладилось! — Он забрал ее мокрые ладони в свои. — Я вечера жду, как мальчишка, смеха твоего, тела твоего. Я не знаю, что из всего этого выйдет, но мне так хорошо с тобой. Господи, как же мне с тобой хорошо!

Он вздохнул тяжело и опустил лоб на их переплетенные на столе руки. Кипел чайник, но они оставались неподвижны.

Важенка высвободила ладони и перебирала его густые волосы, задумчиво глядя на косы традесканции на стене, которые у самого горшка сбились в неряшливый ком, но дальше от него уже сочно зеленели.

— Ну не могу я ей пока все вот это! — глухо сказал он в стол, поднял голову, умоляюще смотрел на нее. — Я не покину тебя, просто дай мне время. Дай нам всем время. Лиля же уедет в июле, сразу как закончится сезон в театре, няню они туда тоже забирают последнее время. Целое лето впереди. У нас с тобой впереди целое лето!

Митя легонько встряхнул ее за плечи. Важенка хотела спросить — при чем тут няня? и что же осенью мне куда? на помоечку? Много вопросов. Сдержалась, потому что он вдруг добавил: “Ну, или целая жизнь…”

Молчали, смотрели друг на друга.

— Опоздаешь, — сказала Важенка.

На часах без пяти десять, и Важенка потянулась к косметичке. Едва заметно приоткрыла дверь в коридор — на миллиметрик, — чтобы сразу услышать звонок. Напевая, принялась краситься, через каждый штрих, мазок взглядывая на циферблат. Так ждут мужчину. Его чертова звонка. Собственное мурчание мешало прислушиваться, и дальше она красилась в полной тишине. Пару раз сходила в коридор послушать телефон — все ли хорошо со связью. В трубке со связью было отлично — ровный равнодушный гул. Но ведь и не полночь! Еще нет. С утра ни одной сигареты, но сейчас дернула золотистый ободок заначенной “Стюардессы”. По срокам она еще не может знать о ребенке. Открылось не по ободку, косовато, и вся упаковочная слюда слезла полностью. Смяла ее. Разняв кулак, смотрела, как с тихим шелестом прозрачная пленка кривится на ладони.