Елена Посвятовская - Важенка. Портрет самозванки

Митя нахмуренно спросил:

— Прошу счет? Идем?

— Он что, стукач, да? Это был он? — Важенка забежала вперед, два приставных шага, заглянула Мите в лицо.

Тот с улыбкой пожал плечами: похоже на то! Задрал подбородок, дернул молнию куртки вверх. Она закусила губу.

— Эй-е-ей! Что такое? — Ей показалось, что он хотел ее обнять.

— Ненавижу, — сказала Важенка ожесточенно. — Как же достали эти сволочи! Надо линять отсюда.

Поздний Невский плыл им навстречу, замороченный вчерашней жарой. Ни следа от нее не осталось. Легкие платья и теплые куртки, футболки и плащи. Кто во что горазд.

— А куда бы ты хотела уехать? — через паузу спросил Митя.

— Как будто есть выбор! Да куда угодно! В Америку, в Израиль, да хоть в Африку или вообще к кенгуру! — В ее голосе послышались слезы.

Он обнял ее у ресторана “Кавказский”, где шашлык по-карски с живым огнем, а в семь утра по субботам подают хаш — густую армянскую похлебку с телячьими ногами и рубцом. Специально для перебравших накануне. Они с Аркадием часто наведывались туда в субботнее утро. За углом к ногам Барклая де Толли стекала от бара “Кавказ” серая пена фартовых и пиковых, валютчиков и кидал с прицельными взглядами, мутными лицами, огонек сигареты в зубах. Проходи мимо, прохожий.

Митя шептал: ну, тихо, тихо!

Их обтекали обрывки разговоров. “Придем сейчас, кофейку замастырем… На Перинной сапоги румынские дают… Вот на фига я зонт взяла…” Толкались. Какая-то женщина сердито сказала: нашли место! Его ключ в нагрудном кармане кололся через плащевку. Запах крема для бритья.

Морок, полусладкий шампанский газ.

Но он позвал ее в кино, и она даже обрадовалась, что сегодня ничего такого. Видимо, у Лили вечные ключи от его дома. Обрадовалась потому, что слишком велико было приключение ее сердца, слишком многое случилось между ними сегодня. Ей уже хотелось со всем этим домой. Разложить, осмыслить, посчитать призы.

Решили подъехать две остановки, чтобы успеть в кинотеатре выпить кофе.

— Скорее, вон ушастый! — вбежали в полупустой троллейбус.

Важенка быстро огляделась — без кондуктора! — звонко выкрикнула:

— Так, граждане, билетики готовим, — обернулась к Мите. — Вы здесь на передней площадочке, а я назад.

Скользнула к задним дверям, умирая от смеха. Какая-то девушка оторвалась от книги, протянула Мите билет. Он покрутил его немного, надорвал. Смеясь, шел к ней через проход, показывал кулак. Дребезжал троллейбус.

А перед фильмом в буфете Митя говорил о системе воспитания доктора Спока. Никогда, никогда в Союзе родители не говорят ребенку, что он лучше всех, самый красивый, и “люблю” не говорят. А как расти без этого, без слов обожания, без ощущения красоты своей. Он горячился, она чуть не плакала. Все правда: никто никогда ей о любви, ни словечка, только бабушка, вздыхая, гладила узловатой рукой, но что в этом толку. А когда уехала из дома, лишилась даже этой руки. Коллективное безликое поглотило, сожрало ее, а потом, ненужную, выплюнуло — ее отчислили, и никто не сострадает, никому нет до нее дела. Его глаза горели: все регламентируется, даже детское время еды и когда на горшок, но так нельзя, ребенок — не черновик человека, каждый малыш — личность, исключительный малыш на свете. Его желания надо уважать, капризы игнорировать, отличать одно от другого. Хочу играть — желание, хочу играть только с куклой Лены — каприз! Ну, разбросал он цветные пуговицы по дому, ничего, может, это фантастические миры, которые он строит. Ребенок.

Точно — ребенок. Их с Митей исключительный малыш. Осталось совсем немного времени. Вдруг не смогла прогнать этот страх, он мешал сосредоточиться, увлечься экранной выдумкой. Важенка растерянно улыбалась Мите в темноте. Вздрагивала от резких выкриков актеров, щурилась, когда экран ярко вспыхивал, меняя картинку. Порывисто отвечала на его пожатия. Молча пришли к машине.

Давай сегодня не расставаться, Важенка склонила голову, не смогу без тебя. Завтра уже научусь, наверное, но не теперь…

Митя недолго тарабанил по рулю, глядя прямо перед собой. Спросил двушку, хлопнул дверцей. Ушел к телефонной будке расчищать им место под солнцем.

На обратном пути отвечал невпопад. Припарковавшись во дворе, он поднырнул ближе к лобовому, высматривая свои окна. Они темнели в сером ночном сумраке. Молча поднялись по лестнице.

В квартире никого не было.

Он просиял, обернулся к ней. Заговорил снова, хоть и негромко, но едко, весело, а ее задело это Лилино могущество, особенная власть над ним.

Важенка отступила к двери. Зачем-то сдернула клипсы.

— Знаешь, я, наверное, пойду. Какая-то я дура! “Умру без тебя, не могу сегодня”, — она передразнила саму себя. — Конечно, могу! Пойду, ладно? Не обижайся, пожалуйста. Короче, дура. Нет, нет, тут рядом, не надо ничего.

Она повернулась к двери, нервно перебирала цепочки-замочки, пытаясь открыть дверь. Мешали клипсы в руке. Ей была уже знакома эта дурная тревога первых дней, когда, с одной стороны, нужно быть беспечной и нежной, с другой — зорко следить, чтобы тобой не пренебрегли, защищаться, как воин. Ловушка в самом начале чувств.

Он сказал: что за детский сад! Улыбнулся, шагнул ближе.

Митины глаза прошли насквозь. Его ладони на спине, на талии, на бедрах. Многорукий. Захватил в кружок, обступил со всех сторон. Сразу куда-то все кувыркнулось, обесценилось. Важенка прикрыла веки. Линия бицепса, обтянутого тканью, осталась перед глазами. Ей вдруг почудилось, что это вовсе не Митя, кто-то другой целует ее у дверей в прихожей с высокими потолками. Что-то непоправимое, опасное было в этих объятиях. Точно она отдавала больше, чем поцелуй. И была согласна, и пусть продлится.

Долго мыла руки. Покачав головой, прополоскала и отжала губку, на которой лежал кусок мыла. Потом и с него смылила серую пену и налипшие ворсинки. Пристально разглядывала косметику Лили — какие-то неопрятные флакончики, коробочки, крем “Балет” в присохших комочках туши. Наверное, руки бережет, усмехнулась Важенка, нельзя долго в воде.

На кухне Митя взял с подоконника яблоко. “Слава победителям”, такой сорт. Она поднялась за ножом. Двенадцать ломтиков, четыре в чай. И кто тут кого искушает? Никто никого, так пьет моя бабушка, такое лакомство, не знаю почему. В деревне Харбатово, откуда она родом, ни одной яблоньки. Все мелколесье черемухой поросло.

Пили чай, и Митя мечтал о пирогах с сушеной черемухой. Света не зажигали — на огонь гость идет! Он не просил, но она поняла. Хорошо, что квартира на две стороны и пронизана синей майской ночью, взявшей курс на белые. Поскрипывал магнитофон.