Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Таавет с ясностью, которая привела его в бешенство, понял, что эта художница просто-напросто загубила талант Марре (потому что Марре, несомненно, была талантлива), и, не понимая, как такое могло произойти, спросил:

— Неужели никто…

— Нет, во всяком случае, в этом городе никто, — не дал ему договорить редактор. — Порой мне кажется, что люди с трезвым умом и желанием сделать что-то серьезное давным-давно уехали отсюда.

Таавет с интересом посмотрел на него, понял, какая бестактная мысль была заложена в его вопрошающем взгляде, но тем не менее продолжал делать вид, будто не понимает.

— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, — усмехнулся редактор. — Но мне нечего сказать в свою защиту или в свое оправдание, разве лишь то, что собираюсь прожить здесь еще несколько лет, крепко держась за свое кресло… Но теперь нам, пожалуй, и впрямь следует пойти и пожать Марре руку в столь радостный для нее день, потому что… — Казалось, он хотел еще что-то добавить, но махнул рукой, и они направились к видневшемуся поодаль постаменту с голубой шелковой подушечкой. Там с огромной охапкой цветов стояла улыбающаяся героиня дня.

— Послушайте, у нас же нет цветов. — Таавет потянул редактора назад, но тот лишь весело усмехнулся:

— Не знаю, стоит ли быть таким щепетильным, смотрите, бедняжка и так еле удерживает свою ношу, с нашей стороны было бы верхом деликатности не утяжелять ей груз.

— Но все-таки… — пробормотал Таавет, и снова в его воображении возникла картина, как он протягивает Марре огромный букет роз… Он понял, что ему не следовало приходить на открытие этой выставки, куда лучше было бы разыскать справочное бюро, а теперь они шаг за шагом приближались к Марре, которая беседовала с женщиной с огненно-рыжими волосами, и вот уже редактор пожимает Марре руку. Словно откуда-то издалека Таавет услышал голос, произнесший:

— Разрешите представить вам научного сотрудника Кюльванда, он с большим интересом рассматривал ваши картины.

— Так ведь мы старые знакомые, — сказала Марре.

Таавет старался подавить внутреннюю дрожь, старался казаться спокойным, старался… и чувствовал, как горят его лицо и уши, он сделал над собой прямо-таки нечеловеческое усилие, чтобы пожать Марре руку, поздравить, сказать несколько скупых слов, но ощутил затылком изучающий, удивленный, подозрительный и, возможно, даже насмешливый взгляд редактора.

— Мне очень приятно, — сказала Марре, и внезапно возникло странное напряженное молчание. Таавету следовало бы нарушить его, сказать какой-нибудь комплимент, сказать все равно что, но в его голове пульсировала одна-единственная мысль — он смешон, смешон… Ему хотелось ринуться прочь отсюда, сбежать с лестницы, бежать по улицам, на вокзал, но это вызвало бы еще больший смех, и тут он понял: сейчас, сию минуту, в присутствии редактора и этой рыжеволосой женщины, он во всеуслышание попросит Марре стать его женой… — Как вы оказались в нашем городе? — услышал он сквозь гул своих мыслей мягкий голос Марре.

— Знаете, со мной произошла глупейшая история… — как автомат ответил Таавет и осекся: бессмысленно, просто глупо было бы начинать врать. Он уже готов был сказать, что ехал к Марре в гости, готов был сказать… Но неожиданно редактор, словно гид или переводчик, принялся объяснять, что родственники Таавета укатили куда-то на свадьбу и… Из охапки выпал цветок. Таавет нагнулся, чтобы поднять его, пальцы коснулись твердого, слегка влажного стебля гвоздики, и он заметил, что на одном чулке у Марре побежала дорожка, правда, маленькая, длиной всего в два пальца, так что никто другой этого порванного чулка, конечно, не заметит, и когда он сунул гвоздику к остальным цветам, Марре сказала, что, очевидно, вечером они еще встретятся.

— Непременно, — отозвался редактор. Репортер помахал им, когда они спускались по лестнице, Таавет подумал, что еще немного, и, возможно, впервые в жизни преодолев страх показаться смешным, он, в присутствии незнакомых людей, признался бы Марре в своих чувствах.

зарисовка с главной улицы: хороший человек, который играет для своих сограждан на каннеле — как относиться к телевизору (размышления, заметки, мнения) — еще несколько зарисовок, или чем может гордиться город — практические советы тем, кто создает свой дом — Штирлиц любовной войны — почему порой на четырнадцатом этаже убивают животных.

— И так, выяснилось, что мне придется проторчать в этом городе еще и понедельник, — ворчливо произнес репортер, когда они стояли между колонн Дома культуры и смотрели на желтовато-оранжевое солнце.

— Да-да, — усмехнулся редактор, — вряд ли и Кюльванду удастся раньше завтрашнего вечера встретиться со своими родственниками, у них, поди, похмелье после свадьбы.

Сейчас он спросит про Марре, подумал Таавет, предчувствуя недоброе, эти два интригана только и ищут, как бы поддеть кого, и внезапно ему показалось, что картины, которые он видел в выставочном зале, не так уж и походили на картины Руммеля.

— Кстати, — через некоторое время сказал редактор, — выяснилось, что Кюльванд и Вярихейн старые знакомые.

— Да, — старательно, пожалуй, даже слишком старательно, принялся объяснять Таавет, — мы познакомились с ней осенью, в творческом лагере молодежи.

— Вероятно, именно там начался и маленький роман, — добродушно сострил репортер, однако Таавет усмотрел в его словах скрытую насмешку. Он был уверен, что этот человек тотчас начнет рассказывать, что у Таавета на одеяле лежал открытый на определенной странице молодежный журнал, и сейчас подыскивает подходящие язвительные слова, чтобы облечь в них свое утреннее наблюдение; он подумал: а что, если закатить репортеру оплеуху… — Не понимаю, почему на открытии выставки не предложили шампанского, в столице в последнее время вошло в обычай отмечать подобное мероприятие шампанским, — сказал репортер.

— Не беспокойтесь, шампанское будет и здесь, только чуть попозже, — улыбнулся редактор, словно скинув с себя напряжение. — Я думаю, что сегодня вам еще предстоит удовольствие принять участие во всех мероприятиях, которые жители нашего города, не жалея сил, проводят на благо культуры.

Главная улица, по которой они шли, была запружена людьми, здесь встречались и одинокие спешащие прохожие, и парочки, и молодожены, катившие импортные коляски с отечественными детьми, коляски были весьма импозантны: высокие, с окошками по бокам, детки внутри аккуратненькие, в шелковых одеяльцах и пене кружев; компания подростков с шумом расчищала себе путь к автобусной станции, однако вместо чемоданов у них были орущие транзисторные приемники и магнитофоны, из которых неслись музыка и пение, вызывая неодобрительные взгляды сидевших на скамейках под липами представителей среднего поколения, а также седовласой старости.