Тоомас Винт - Возвращение [романы, новеллы]

Теплый день ранней весны клонился к вечеру, воздух с каждой минутой становился прохладнее, небо — розовее; транзисторная полифония стала удаляться, послышались, приближаясь, звуки каннеле, и вскоре Таавет и его спутники увидели расположившегося на скамейке бородатого старика в овчинном полушубке, длинные тонкие пальцы старика, танцуя, перебирали струны каннеле, но озорные переливы, казалось, скользили мимо прохожих; создавалось странное впечатление, будто старик играет среди глухих: никто не останавливался, некоторые мельком взглядывали на него, шли дальше, морща нос и строя презрительные гримасы.

Танцевальные пьесы почти без пауз сменялись грустными или тоскливыми мелодиями. Закрыв глаза, кивая в такт головой, старик все играл и играл до тех пор, пока его руки вдруг не опустились на струны каннеле, заглушив звуки, и неподвижно остались лежать там. Словно очнувшись, он огляделся по сторонам. Когда он заметил трех слушателей, в его глазах на миг отразилось удивление, но уже в следующий момент его пальцы как по волшебству извлекли новые звуки: радостные, озорные.

— Очевидно, ему надо дать денег, — шепотом предположил репортер, запуская руку в карман, однако редактор быстро схватил его за рукав.

— Нет, только не это, если не хочешь смертельно обидеть старика.

Когда спустя долгое время они зашагали дальше, редактор начал рассказывать:

— Этот музыкант живет примерно в тридцати километрах отсюда, и если он только не болен или если сильный мороз не мешает ему играть, он каждый раз в конце недели приезжает в город, чтобы доставить людям радость. Странный, упрямый старик — ему давным-давно надо бы понять, что в нашем городе игру на каннеле не жалуют, и, кроме того, его уже не раз препровождали в отделение милиции за нарушение порядка в общественном месте, однажды какой-то сверхревностный деятель даже конфисковал у него каннеле, но этого чудака ничем не проймешь… Прекрасный человек, по-моему, — добавил он, помолчав.

— О нем можно сделать неплохую передачу, — задумчиво произнес репортер.

— Надеюсь, ты этого не сделаешь. К сожалению, мне не раз доводилось видеть, как прекрасных людей суют в какую-нибудь рекламную передачу, показывают их спереди и сзади, крупным и общим планом на фоне сидящих за столиками и во всех отношениях довольных собой личностей, а затем кто-нибудь из твоих коллег спрашивает: расскажите, как вы вообще пришли к тому, чтобы сделать то-то или то-то? что вы при этом думали? каковы ваши планы на будущее? И у всех сидящих за столиками такое выражение лица, будто они сразу, на следующий день, вдохновленные благородным примером, сами станут прекрасными людьми, однако, придя домой, начинают рассказывать своим женам, какой-де чокнутый тип был на студии, и позже, лежа в постели и хрустя печеньем, еще долго будут ломать голову над тем, какую тайную или скрытую выгоду мог извлечь этот прекрасный человек от своей прекрасной сущности.

— Ты закончил? — задето спросил репортер.

— Да, закончил, — спокойно ответил редактор, закурил и с насмешливо-воинственной улыбкой уселся на скамейку.

— Послушай, дружище, по-моему, первейшей задачей телевидения как раз и является создать миф, который сообщением о какой-нибудь важной идее, благородной мысли или захватывающем примере проник бы во все те дома, где люди проводят вечера перед голубым экраном телевизора.

— И затем скормить им эту информацию вместе с развлекательной программой, — желчно заметил редактор.

— Что ж, бывает и так, если это кажется необходимым.

— Миленько, ничего не скажешь, могу себе представить этого твоего жаждущего информации зрителя-слушателя. Он приходит с работы, садится в кресло в своем доме — своей надежной обители, пьет пиво, курит, глодает куриную ножку, возможно, лежит в постели или на диване и все это время слышит и видит готовый образец, для восприятия которого ему не требуется ни малейших умственных усилий. Ничего иного он и не ждет от этого образца, кроме развлекательности. Именно потому он и приобрел телевизор, что на каждой программе и каждой передаче лежит печать этой развлекательности. Все, что сходит с телеэкрана, воспринимается им лишь как возможность эффективно и с комфортом убить время. Информация теряет цену, отношение зрителя-слушателя к телевизору девальвирует ее.

— Здесь дело вовсе не в телевидении, а в зрителе, — пылко воскликнул репортер.

— Все зависит, разумеется, от того, кого здесь называть яйцом, а кого курицей, — рассмеялся редактор. — Боюсь, что в век телевидения именно телевизор взял на себя роль яйца, из которого могут вылупиться славные телекурочки.

— Послушай, Вяли, по-моему, мы говорим о разных вещах, — сказал репортер усталым голосом, — ты хочешь видеть в зрителе лишь стереотипного телеманьяка… но все же…

— Кажется, полгода тому назад ты рассказывал о своей серии «Преступность среди молодежи», — резко прервал его редактор. — Я помню, с каким жаром ты строил грандиозные планы, как из передачи в передачу твоя профилактическая веревка будет все туже и туже стягиваться вокруг преступной молодежи, пока наконец не наступит благословенное время, когда никто из них просто уже не захочет воровать, драться, безобразничать… Но я помню и то, как в нашем городе повсюду только и было разговоров, что о том или ином совершенном преступлении, и сколько лет влепили какому-нибудь парню, и чей ребенок какие учинил безобразия, и должен сказать, что те драчуны нашего города, кто попали в твою передачу, стали чуть ли не звездами экрана…

Репортер, который все время стоял перед редактором, опустился с подавленным видом на скамейку. Таавет понял, что беднягу грубо задели за живое, однако не испытывал к нему сочувствия. Репортер долгое время сидел молча, а потом заговорил:

— Возможно, ты кое в чем прав, в самом деле, вместо того, чтобы всадить мне нож в спину, ко мне, почтительно здороваясь и радостно улыбаясь, подошел парень, которому я накануне задал жару в своей передаче… А серию мы прекратили именно по тем причинам, на которые ты намекал, но мы сделали скрытой камерой передачу из приемной косметического кабинета, где пустили в эфир получасовую радиорубрику «Что случилось», которую смонтировали из происшествий, имевших место в течение нескольких недель. Вы бы только видели эти лица, когда пошла пятнадцатая минута, — никто из этих людей не слышал в своей жизни столько сенсационной информации зараз, на их лицах было написано блаженство, некоторые ушли сразу по истечении получаса, покинув свою очередь, им необходимо было поделиться переполнявшими их впечатлениями со знакомыми. Подготовив передачу, мы поняли, что ее нельзя показывать на экране, так как это послужило бы поводом для новых толков и нареканий.