Денис Драгунский - Третье лицо

— Ну ладно, — сказала Лариса. — Ладно, Василий Абрамыч, бог с ними со всеми, а я лично в Москву собираюсь.

И она пошла по комнатам гасить свет и на кухню проверить насчет газа, а Василий Абрамыч, заступая ей дорогу, стал быстро и не очень убедительно растолковывать, что он с ее мужем давно договорился менять наружное стекло в лестничном окне — там стекло немного треснуло, а оно восьмиугольное, вырезать не так легко, и на фасаде, значит, так оставить тоже нельзя, трещина весь вид портит, и надо дать три рубля, чтоб ребята подобрали хороший кусок, а вырежет и вставит он сам. И закончил свою речь традиционным силлогизмом: я, Василий Абрамыч, от трех рублей не разбогатею, а ты, Лариса Иванна, с трех рублей не обеднеешь, так что давай, хозяйка. На что Лариса, довольно решительно оборвав Василия Абрамыча, предложила ему несколько переиначить сей бессмертный тезис: вы, мол, Василий Абрамыч, без моих трех рублей не обеднеете, а я, Лариса Иванна, оставшись при трех рублях, не разбогатею, так что гуд бай, дорогой! Василий Абрамыч запнулся и растерянно заморгал, попытался заглянуть Ларисе в глаза, а потом вздохнул и предложил дотащить сверток до машины.

— Ничего, справлюсь.

Лариса подхватила сверток и пошла в прихожую. Василий Абрамыч пошел за ней, и на крылечке он ждал, покуда она запрет дверь, и по тропинке к калитке он тоже шел за ней, удрученно вздыхая, а перед самым выходом забежал вперед, и распахнул перед ней калитку, и даже улыбнулся. И Лариса вдруг увидела, что этот самый Василий Абрамыч, которого дружно считали жуликом, халтурщиком и вымогателем, — что на самом деле он был просто бедный, нездоровый, попивающий, но очень работящий старик, и ей стало жалко его, что он всю жизнь пробатрачил в Поселке пяти академий. А еще жальче оттого, что она ничего не могла для него сделать, разве что дать просимую трешку. И Лариса достала из кошелька три рубля, и Василий Абрамыч заулыбался еще сильнее, сказал, что ни в жизнь никого не обманывал, не обманет и на этот раз, а стекло ему пообещали самое лучшее, настоящее витринное, пятимиллиметровое, почти что, можно сказать, зеркальное, и сносу ему не будет, и большое спасибо, Лариса Иванна.

— Василий Абрамыч, — неизвестно зачем спросила Лариса, — а вы всегда такой были?

Ей вдруг захотелось, чтоб у Василия Абрамыча оказалось какое-то необыкновенное, особенное прошлое, а в Поселок пяти академий его бы забросила злая судьба — как ее. Но Василий Абрамыч, смущаясь, объяснил, что всегда работал без аванса, а сейчас жизнь такая, что без трояка с тобой ни на складе, ни в мастерских и разговаривать не станут. Наверное, он не понял вопроса, а скорее всего, не было у него никакого необыкновенного прошлого и злой судьбы.

— Ладно, Василий Абрамыч, — Лариса протянула ему руку. — Счастливо, Василий Абрамыч, больше не увидимся, прощайте.

— Счастливо, — Василий Абрамыч пожал ей руку и ничего не сказал насчет «больше не увидимся». То ли все знал и не хотел зря бередить, то ли просто не обратил внимания. Мало ли что несут эти дачные хозяйки? Дала трояк, и слава богу.

Василий Абрамыч еще раз поклонился и пошел по длинной аллее — участки в поселке были большие, заборы длинные, а аллеи по полкилометра. А Лариса бросилась к машине. На ходу она швырнула прямо в кювет приготовленные на выброс вещи, на миг пожалела, что не отдала это барахло Василию Абрамычу — вдруг у него есть внучка или кто-то такой, — но потом решила, что правильно не отдала. Тоже мне, барынька! Машина завелась сразу, одним тычком, она еще не остыла, Лариса стала выворачивать от забора и вдруг почувствовала, что машина клюнула вперед и направо. Лариса выскочила наружу. Правое переднее колесо стояло на ободе. Лариса присела на корточки, ощупала резину и тут же обнаружила здоровенный кривой гвоздь — резина обхватила его, и он не вытаскивался.

— Василий Абрамыч! — изо всех сил закричала Лариса вдоль аллеи. — Помогите, пожалуйста, колесо перекинуть, — сказала она подбежавшему старику.

— Ну вот, — переводя дух, забормотал Василий Абрамыч. — А то — не увидимся, не увидимся! Значит, увиделись! Ну, где домкрат, где ключ?

Василий Абрамыч всегда с отвагой принимался за любую работу; вот и сейчас он лихо поддомкратил машину, Лариса напомнила ему, что вперед надо ослабить болты, старик завозился с «секреткой» — с такой фигурной гайкой, чтоб никто чужой не отвернул болт и не снял твое колесо. Он приладил секретку к секреточному болту, накинул ключ, было туго, он надавил ногой, еще сильнее, машина качнулась, ключ слетел, и секретка упрыгала в густую кюветную траву.

В траве шарили, пока не начало темнеть, и тогда Василий Абрамыч побежал к Екимовым за фонарем, на ходу крича Ларисе, что у Екимовых вот такой вот фонарь, и ему обязательно дадут, потому что он у них сейчас починяет крышу на сарае.

До екимовской дачи и обратно было самое маленькое двадцать минут хорошим шагом. Лариса облокотилась на чуть теплый капот машины, огляделась. Дом едва серел за деревьями, растворялся в сумерках, но все равно видно было, какой он огромный и великолепный. А может быть, действительно судьба? Колесо прокололось, секретка потерялась, судьба сама подсказывает, что надо остаться. Остаться, не валять дурака, хотя бы ради Катьки — почему девочка должна всего лишаться? Разве можно увозить ее из родного дома? Сама Лариса не знала, что это такое — родной дом. Она с родителями кочевала по баракам, по казенным и частным квартирам, а студенткой жила в общежитии и каждую субботу ездила к маме с папой в город Егорьевск, и, господи Иисусе, сколько сил, сколько многоступенных обменов, сколько ухищрений и денег ушло, чтобы перевезти, вернуть родителей в Москву, откуда их вышвырнули еще в тридцать девятом году, когда они были малыми детьми. Отец так и не дожил, так и не дождался московского жилья, но хоть маму выволокла, и все сама, но речь не о том. Ну хорошо, у нее не было родного дома, но у Катьки-то он есть, и что ж теперь?!

Ларисе захотелось заплакать, что у нее никого нет, нет умного и доброго человека рядом, и она опять должна все решать сама — одна. Да, ей хотелось заплакать, глядя на себя: одна в полупустом поселке, в темноте, и машина сломана — одинокая, беспомощная женщина, — лечь на траву и плакать, и слезы пусть текут, и грудь пускай сводит от всхлипов и рыданий, и пусть это слишком театрально, идите вы все к черту, никто же не видит, пусть как угодно — только лечь в траву и заплакать… Лариса, обнимая капот машины, сползла вниз, села в мокрую траву и, не умея зарыдать, некрасиво и длинно выругалась, ударив кулаком по краю кювета, и почувствовала под рукой холодный граненый металл — секретка нашлась.