Барбара О'Нил - Когда мы верили в русалок [litres]

До гостиницы мы с Кит едем молча. Мое сердце изодрано в клочья, но я все еще не открыла ей свою последнюю тайну. Я думаю о Саймоне, вспоминаю лицо мамы, когда она увидела меня, вспоминаю, как ужаснулась Кит, когда я сообщила ей про Билли Зондервана.

– Ты должна заявить на него, – произносит она на подъезде к гостинице. – Наверняка он до сих пор творит свое черное дело.

Я киваю.

– Раньше, конечно, сделать я этого не смогла бы, а теперь думаю: надо. Просто переживаю, что меня станут жалеть. Да и как я буду выглядеть в глазах детей?

– Во-первых, нет. Никто не станет тебя жалеть, если ты упечешь за решетку педофила. Во-вторых, может, им и не обязательно это знать. – Она качает головой. – Ну хорошо. Это я, конечно, понимаю. Ты лучше знаешь своих детей.

– Спасибо. – Я заезжаю на стоянку перед гостиницей.

– Вероятно, через пару дней я уеду, – говорит она. – Вернусь на работу.

– Нет! Почему так скоро?! – У меня сжимается сердце.

– Ну да, скоро. Но мы будем на связи.

Сказала так, будто мы просто давние подруги, которым довелось случайно встретиться. Но я должна дать ей пространство для маневра.

– Спасибо, что приехала. Спасибо, что выслушала меня. За все тебе спасибо, Кит. Честно.

Смягчившись, она обнимает меня. Я ощущаю запах ее волос, чувствую, как напряглись ее мышцы.

– Будем на связи.

– Кит, Хавьер любит тебя. Дай ему шанс.

– М-м. – Она отстраняется от меня, снова усаживаясь в своем кресле. – Надеюсь, Саймон тебя поймет и простит.

– Я тоже. – Большим пальцем я поглаживаю шов на коже, обтягивающей рулевое колесо. – Неужели мы просто вот так расстанемся? Значит, все?

– Не знаю. А что ты предлагаешь? Я позвоню тебе, как доберусь домой.

– Ладно. Сара с радостью будет писать тебе.

– И я с радостью буду ей отвечать.

Я вздыхаю. Думаю о том, что, может быть, не стоит выдавать свою последнюю тайну. На лобовое стекло плюхаются дождевые капли.

– Кит, мне еще кое в чем нужно тебе признаться. Чтобы между нами больше не было тайн.

– Может, не стоит? – настораживается она.

– Тайны не дадут нам двигаться дальше.

Она опускает голову, рассматривая свои ногти.

– Что ж, выкладывай.

– В тот день, когда произошло землетрясение, мы с мамой ездили в Санта-Круз. Я делала аборт.

Она вскидывает брови.

– Сочувствую. Но, в принципе, не бог весть какое откровение.

– Вообще-то, хоть в ту пору парней у меня было много, сексом я ни с кем не занималась. Боялась. Но потом решилась. – В груди жжет так сильно, что кажется, будто кости плавятся. – Когда ты отправилась в тот свой лагерь для будущих медиков, а мама с папой – на Гавайи, я напоила Дилана, и мы с ним переспали.

Кит цепенеет, будто это и не она вовсе, а ее фотопортрет. В лице – ни кровинки.

– Аборт… это был его ребенок. А его уже не было в живых, и что мне было делать?

Она по-прежнему неподвижна. Дождь стучит по крыше машины, заливает окна, заслоняя от меня внешний мир.

– Джози, почему же ты мне не сказала? – тихо спрашивает она.

– Не хотела, чтобы ты меня возненавидела. Обвинила в его гибели.

Она вздыхает, закрывает глаза. Произносит:

– Значит, вот почему он утопился. – И это не вопрос.

Я выхолощена, не смею взглянуть на нее.

– Он был так сердит, мучился угрызениями совести. Зачем только я это сделала? Не знаю, что на меня нашло. У него и без того проблем было выше крыши. – Я больше не могу сдерживать слезы, и они застилают мне глаза. – С тех пор он мне слова не сказал.

– Ты это заслужила. – Кит открывает дверцу, выскакивает из машины, затем поворачивается ко мне. Под дождем ее волосы намокают, на ресницах оседают капли. Я люблю ее до безумия, будто она частичка меня самой – мои глаза, мое сердце. – Взрослые о тебе никогда не заботились так, как должны были. А я сумела бы тебя защитить. – Она плачет. – Сумела бы.

Она захлопывает дверцу.

За две недели до землетрясения – мне тогда было тринадцать – я обнаружила тело Дилана.

В то сырое холодное мглистое утро висел густой туман. Я почти вслепую спускалась по ступенькам в бухту. С собой я несла бутылку молока и печенье «Поп-тартс». Хотела позавтракать в тишине и покое, а то дома постоянно стоял невообразимый ор. Мама кричала на отца. Отец орал на Джози. Она огрызалась. И так без конца и без края. На этот раз Джози совершила что-то отвратительное. Я не знала, за что ее ругали, и, честно говоря, мне уже было все равно. В школе ее обзывали самыми непристойными словами. За четыре года она окончательно испортилась, я больше не пыталась ее понять. Поступки сестры приводили меня в замешательство.

Дилан лежал ничком на мокром песке, примерно на том месте, где мы когда-то давно ставили палатку. В джинсах и в той же рубашке, в которой ушел накануне, но без обуви. Распущенные волосы были спутаны. Левое запястье обвивал кожаный браслет с серебряными бусинками, который он никогда не снимал. Этот браслет сделала для него я, когда училась в четвертом классе. Сомневаться не приходилось: Дилан был мертв.

Я села подле него. Тронула браслет. Грудь разрывалась от набухавшего в ней крика, но я не позволяла себе его исторгнуть. Боялась, что потеряю Дилана навсегда, как только сообщу родным, что он здесь.

И вот на берегу, где мы раньше проводили так много времени, я сидела рядом с ним и думала, бродит ли где-то рядом его дух. Слышит ли он меня.

– Лучше бы ты этого не делал, – произнесла я, кусая печенье. – Но, наверно, тебе стало совсем невмоготу. Мне кажется, я знала, что в конце концов это случится. – Слезы переполняли глаза и текли по лицу. – Но я должна сказать: ты украсил мою жизнь. Сделал ее намного, намного лучше.

Слезы капали мне на грудь. Я снова откусила печенье и, неторопливо жуя, продолжала:

– Во-первых, ты помогал мне каждый день добираться в школу, а ты ведь знаешь, как мне это нравилось.

Туман плыл и клубился, и мне показалось, что в просветах между его клочьями я вижу Уголька, рядом с ним – кого-то еще.

– Во-вторых, ты научил меня серфингу, а ты знаешь, что серфинг я люблю так же сильно, как ты. – В задумчивости я откусила печенье и глотнула молока. – Я надеялась, что серфинг спасет тебя. И это могло бы получиться… ну, не знаю… если бы с тобой не обращались жестоко, когда ты был маленьким… В-третьих. – Мой голос сорвался. Руки его были раскинуты в стороны, и я вспомнила, как они держали книги, что он нам читал. Как орудовали ножом, быстро-быстро нарезая цуккини. Как ежедневно расчесывали мои волосы и заплетали косы, чтобы я не выглядела сумасшедшей. – Мне очень грустно. Грустно как никогда. И я не хочу подниматься и сообщать им о том, что ты умер, потому что тогда твоя смерть станет реальностью, и я тебя больше никогда не увижу.