Денис Драгунский - Третье лицо [калибрятина]

Но случилось так, что здешние ландшафты его не вдохновили – ни тебе буйства дикой природы, ни потрясающих красок. А портреты господ с бородками и в халатах не были по вкусу ни заказчикам, ни, честно говоря, ему самому. Ибо, поразмыслив как следует, он понял, что японские картинки – вот эти, небрежно- изящные, словно бы с кляксами и потеками, – отражают дух этого народа и облик этой страны полнее и сильнее, чем его полотна в духе русских передвижников.

Тогда он принялся расписывать православный храм и познакомился с одним прихожанином-японцем, а уж тот представил ему свою дочь вполне уже невестного возраста. Она тоже была православная и брала у здешнего батюшки уроки русского языка. Хорошенькая, тоненькая, тихая, вежливая. Набеленная и нарумяненная. Затянутая широким поясом. Зовут Икуко.

– Да вы просто куколка! – сказал он, отчасти подражая ее имени.

– Кукорка, – ответила она и низко ему поклонилась, показав молочно-белый затылок с двумя дорожками темных волос.

* * *

Николай Ильич в первые месяцы своего пребывания в столице ходил в «неприличные места». Был он человек молодой и полагал, что имеет не только право, но и даже обязанность перед своим собственным здоровьем. Японские жрицы Астарты – или кто там у них вместо нее? – поразили его своим веселым деловым бесстыдством. Куда до них итальянским девицам, которые могли и всплакнуть, и поскандалить, и воскликнуть: «O core mio!» Он был в Италии, в пансионерской поездке. А тут просто – чик-чик, хи-хи, и до свидания. С низким поклоном. Прямо, понимаешь ты, до земли.

* * *

Икуко, в православии Антонина, ибо крещена была 14 июня, странным образом была на них похожа, хотя взял он ее девушкой. Она улыбалась, делала все по дому и без конца кланялась. Сначала Николай Ильич был с нею осторожен и внимателен, потом требователен и капризен, потом добр и ласков, потом суров и строг, но никак не мог пробиться сквозь ее набеленно-нарумяненную броню, зайти ей в душу, узнать, чего она на самом деле хочет и любит.

Он странные вещи делал: бывало, склонял ее ко всяким излишествам, подобно тем, которые выделывали столичные гетеры. Бывало, наоборот, месяцами выдерживал ее в полном мужском невнимании. Она ловко, словно ее учил кто-то, ласкала его самыми невероятными и отчасти дикими ласками. Но потом, когда Николай Ильич менял тактику, она ни словом, ни жестом, ни взглядом, ни, боже упаси, прикосновением не намекала, что хочет близости с мужем.

Правда, она любила конфеты. Он привозил ей местные сладости и заграничный шоколад из дорогого магазина. Она падала перед ним на колени, а потом садилась есть, и на ее лице светилась самая настоящая улыбка – не та маска, которую он видел всегда, а искреннее и отчасти детское удовольствие. Тогда и он смеялся, и гладил ее по плечу, и говорил:

– Ах ты куколка!

– Кукорка! – смеялась она в ответ, отправляя в рот крошечный кусочек шоколада.

Потом снова кланялась в пол.

* * *

Он написал письмо своему отцу, священнику. Рассказал о своих душевных бедах и попросил благословения на развод. Отец ответил: «Я позволил тебе учиться живописи и снабдил деньгами, хотя все в моем сердце протестовало. В нашей семье ты мог бы стать четвертым поколением служителей Господа. Однако ж я стерпел, смирил себя. Смирись и ты».

Скоро отец умер. Николай Ильич через Государственный банк и императорскую почту получил наследство и купил себе домик на восточном берегу острова.

Однако однажды утром он проснулся и понял, что больше не может. Приказав своей «кукорке» спать, он спустился к лодке, тихо отвязал цепь, поднял косой бамбуковый парус, взял весла и поплыл в Россию.

* * *

Море было гладкое как стекло и мягкое как войлок. Ветер дул тихий-тихий, парус едва пощелкивал тонкими, как оконные жалюзи, дощечками. Потом ветер стал чуть сильнее, парус надулся, лодка поплыла быстрее, зажурчала вода за ее кормой, но войлочные волны подымались все выше. Сначала это была легкая рябь, как складки на взаправдашнем войлоке, если разложить его на столе и провести по нему ладонью, но потом эти складки становились все круглее, выше, вот они уже поднимались над бортом лодки, вот они уже нависали над нею – Николай Ильич вспомнил такую японскую картинку, где бахромчатый кончик высокой волны слизывает с мачты парус, – и наконец волна накрыла его, и он удивился только, что тонет не в воде, а в чем-то сухом, шерстяном, душном и тёплом.

Он взмахнул руками и рванулся всем телом вверх, чтобы вдохнуть воздуха в последний раз, и тут услышал:

– Коля! Коля! Что с тобой?

* * *

Мария Тимофеевна, жена Николая Ильича, приподнялась на локте. Потормошила мужа. Ладонью попробовала его лоб.

– Коля! – повторила она. – Какая у тебя испарина. Я думала, жар.

Он открыл глаза.

– Сердце зашлось? – спросила она. – Накапаю валерианы.

– Приснилось что-то. Что-то приснилось, уже не помню…

– Все равно прими. – Она встала, через две минуты принесла рюмку и чашку воды запить. – Поспи еще. Пять часов утра.

– Светает, – сказал он. – Ветра нет.

– Ничего, ничего. Спи.

Наутро сидели, пили чай в гостиной.

Горничная принесла газеты.

– Черти! – сказал Николай Ильич. – Порт-Артур отрезали!

– Ах! – всплеснула руками Мария Тимофеевна. – Что ж теперь будет?

– Война, – ответил Николай Ильич.

– Война уж идет полгода как! – сказала Мария Тимофеевна.

Она была прогрессивная образованная женщина, социал-демократка по убеждениям. Коротко стриглась, курила и служила в банке.

– Знаю. Не в том дело. А дело в том, Маша, что я как раз еще вчера хотел тебе сказать. В Академии художеств есть командировка. На Японскую войну. Думаю, надо попроситься и поехать. Надоели, понимаешь, все эти портреты купчих Кривожопиных, прости меня…

Он кивнул на стеклянную дверь в соседнюю комнату, где на мольберте стоял неоконченный портрет полной дамы в атласном платье и алмазном колье.

Жена кивнула и откусила кусок хлеба с маслом.

– Напишу что-то интересное. Японские виды. Портреты военных. Генералов и простых солдат. Пленных – обязательно. Приеду – мне выставку устроят в Академии.

– Хочешь прославиться, как господин Верещагин?

– Господин Верещагин, бесспорно, столп и светоч, – сказал Николай Ильич. – Но мне покойный родитель говорил, что храм держится не только столпами и освещается не только паникадилами. Храм поддерживает всякий кирпич в стене, и всякая малая свечечка освещает икону… Верещагин погиб героем, царствие ему небесное.

Жена хмыкнула. Она была очень сильно неверующая и гордилась, что ее муж прервал поповское родословие и стал живописцем. На всякий случай спросила:

– Что это вдруг церковные сравнения?