Жозе Виейра - Избранные произведения

Священник косится в мою сторону, а мне нестерпимо хочется теперь запустить в него этим огромным комом глины, что я держу в руках под моросящим дождем у гроба Маниньо в присутствии мамы, разве это против правил, разве я нарушаю обычаи? Я вижу взгляд священника, и внезапно в смехе моем звучит ненависть, я вижу, как он благословляет оружие и солдат из отряда Маниньо перед походом и Маниньо просит у священника благословения, чтобы подать солдатам пример, он вешает на плечо пистолет-автомат и, получив благословение, отправляется со своей неизменной улыбкой убивать и умирать, а священник возвращается в казарму либо садится в джип — наверное, он собирается провести конец недели в Луанде, там он будет пить тонкое вино и выслушивать исповеди о пикантных грехах, возбуждающих его плоть, и тогда — над нашей родной Луандой идет дождь, падают крупные теплые капли — я бросаю ком глины в гроб господина прапорщика Маниньо, чтобы не залепить им в заплывшую жиром физиономию ангела-кастрата или чтобы не послать этого сукина сына прямо здесь, перед гробом моего погибшего брата, куда-нибудь подальше.

Я не «шевелю мозгами», потом я это пойму, но будет уже слишком поздно.

«Любовь моя, я весь в крови, двадцать месяцев войны, двадцать месяцев твоего вдовства, простишь ли ты меня когда-нибудь? И исцелишь ли кровоточащие раны, коснувшись их руками? Смогу ли я забыть когда-нибудь эти ужасные картины? Не говори этого Майш Вельо, пускай он продолжает считать меня полководцем, ладно?.. Передай Майш Вельо, что я по-прежнему расчищаю с ножом в руках тропу, которую хотел проложить и уже начал прокладывать, но что вчера при луне, выйдя из казармы, я вдруг почувствовал, что душа у меня устала, и мысленно спросил его, почему он всегда преследует меня тут в образе самого необразованного и самого чистого из солдат моего отряда — сегодня или завтра он погибнет на моих глазах. Представляешь, едва я заговорил с ним об этом, он ответил: «Не могу знать, господин прапорщик, вы все знаете, господин прапорщик». Расчищу ли я свою тропу до конца? Настанет ли такой миг, когда я обрежу последнюю ветку кустарника, разорву путы лиан и выйду на дорогу, на бескрайний, освещенный солнцем простор, — мы покрывали эту дорогу гудроном под палящими лучами солнца, как пишут любимые поэты Пайзиньо. Скажи Пайзиньо, что, если мне вскоре после двухлетнего отсутствия удастся заскочить в город, я буду искать с ним встречи: хочется снова кое-что обсудить с ним и поспорить, только пусть он не пристает ко мне со своими дурацкими книгами, лучше уж пусть орет на меня и мелет вздор».

— Хочешь, я почитаю дальше, Майш Вельо?

Да, читай дальше, моя мулатка, которой уже никогда не быть моей невесткой, у тебя в жизни нет иной радости, кроме слов Маниньо, читай дальше, даже по тому, как ты читаешь письмо от твоего пылкого возлюбленного, я вижу, сколь ты чиста и непорочна, ты читаешь его так, будто он сам здесь, ты говоришь с нами двумя, улыбаешься нам обоим, и я знаю, что ты можешь быть счастлива, только читая мне его письмо, повторяя слова Маниньо тому, кто был его вторым «я», оборотной стороной луны, и с каждым новым чтением этих исписанных мелким почерком страниц, принадлежащих только тебе, я узнаю все больше и больше, ты допускаешь меня в свою святая святых, потому что Маниньо принадлежит всем нам и таким ты его любишь, совсем не так, как Мария, двенадцать лет безраздельно владевшая мной.

Любовь существует не сама по себе, а только между людьми.

Так продолжай же читать, мы еще не знаем, что «вскоре заскочить в город» ему не удастся, теперь мы уже забыли, хотя два года назад солнечным днем на Торговой улице знали об этом; сейчас я могу разыскать Пайзиньо, я должен его найти, пусть даже вопреки его собственному приказанию, ведь мы, должен тебе признаться откровенно, никогда не учитываем в наших делах и стремлениях возможности перемен, я знаю, ты со мной согласишься. Сейчас уже нельзя закрыть глаза на то, что Маниньо погиб.

Но пока я этого не знаю, в ушах моих все еще звучат его слова из последнего письма к Рут, и меня охватывает безудержная радость, хочется кричать, спорить до хрипоты, доказывать. Почти уже на рассвете мы облюбуем безлюдную площадь с уродливым историческим памятником и отправимся покупать хлеб в ближайшую булочную, а пока Тарик не закрыл своего «Кафе-мороженого», я попрошу его: «Послушай! Отпусти сто двадцать пять граммов масла!» Мое отсутствие будет недолгим, но, когда я возвращусь с покупкой, у Пайзиньо в руках уже будут теплые мягкие булочки, а Маниньо вдобавок еще и проворчит:

— Черт побери! Как ты долго ходил… Как долго!..

О мятежная юность, кипение молодой крови, мы еще хотим увидеть, как распустятся все цветы в саду вашего детства! Поникший стебелек цветка — его сломал отвратительный голос Мими.

Мой младший брат, уже спит, он навеки успокоился в своем гробу, обмытый, одетый и убранный по всем правилам гигиены; москитная сетка защищает его от мух, это совсем не то, что маскировочная сеть, я его еще не видел, я еще не пришел на кладбище и не знаю, приду ли, сначала надо прожить жизнь, а ведь жизнь сильнее смерти, жизнь — это Маниньо, и я скоро унесу его отсюда к Пайзиньо, если того удастся разыскать, а уж потом разрыдаюсь, оставшись один у себя в комнате на улице Цветов, грустной старинной улочке, населенной призраками былого. В телефонной трубке раздается голос Мими, и я все никак не могу поверить в то, что она говорит, я поверю этому окончательно, лишь когда увижу тело Маниньо.

Ты убран по всем правилам гигиены, чистый и принаряженный, все чин по чину, как сказал бы старый Пауло. Смерть требует аккуратности, благопристойности, порядка, смерть — это обыденное национальное и семейное событие; надо было, чтобы Мими, наша дальняя родственница, сестра Жулии, — можете представить себе, какой у нее теперь голос, хриплый, прерывающийся от рыданий, — сообщила мне, смешно всхлипывая, горестное известие: даже телефон не выдерживает такой нагрузки и гудит, это меня раздражает, я слегка отвожу трубку, и вдруг мне безумно захотелось расхохотаться прямо на глазах у сослуживцев, которые видят потоки слез на моих щеках, а я не могу с собой совладать. Догадываются ли они, что говорит мне Мими, захлебываясь слезами в телефонной будке в двух километрах от меня?

— Он такой красивый! Такой же красивый, как всегда! Если бы ты его видел…

Еще бы не красивый, ведь надо соблюдать благопристойность, правила гигиены, чтобы юноши, которым тоже придется идти на войну, по крайней мере не чувствовали отвращения к смерти, особенно при виде этого погибшего героя, полководца в царстве смерти. Ты, господин прапорщик, и после смерти должен вызывать восхищение своей военной формой и выправкой. И я пла́чу, меня снедает злоба оттого, что я плачу, мне куда легче проливать слезы, чем смеяться, а я хотел бы смеяться, у Мими такой странный голос, она что-то шепчет в трубку, и стонет, и вздыхает, и я бы, конечно, расхохотался, если бы она сразу не сказала, что Маниньо убит, я наверняка бы подумал, что уже наступила ночь и она с кем-то развлекается в телефонной будке.