Жозе Виейра - Избранные произведения

— Выходите! Мы вас застукали! Все равно мы найдем, где вы прячетесь!

И Соня опять засмеялась своим гортанным смехом, полным желания и тоски: она хорошо представляла себе, чем мы заняты в нашем укрытии, а Зе-Педро даже и не догадывался — он звал нас, точно мы играли в прятки, но Соню от нашего молчания бросало в жар, и смех ее звучал приглушенно, будто она изнемогала от переполняющей ее пылкой нежности. Мы были как раз под ними, однако сверху они никогда бы нас не увидели, надо было спуститься по склону, и струйки осыпающегося песка уже начали медленно стекать мне на волосы, которые были вровень с травой.

Мария все тесней прижималась ко мне, а я вдруг похолодел от стыда: я уже видел в воображении, как через несколько секунд Зе-Педро и Соня отыщут нас, мы-то витали в облаках, а им, наблюдателям со стороны, представится любопытная картина: вдали, на холмах, раскинулся город, сверкающий разнообразными, сливающимися воедино красками, наш холм, засаженный по склону акациями, отчетливо выделяется на темно-синем фоне неба, с сиреневатым от начинающегося дождя отливом, а под деревьями в небольшом углублении, поросшем зеленой травой, копошатся, охваченные любовным пылом, два человечка, крохотные, как муравьи, один белотелый, другой смуглый от загара, — жалкие зверьки, изгнанные из города с удобными кроватями и отдельными комнатами, где можно укрыться от любопытных глаз, опустив жалюзи на окнах; из города с глухими привычными стонами, раздающимися именно в тот момент, когда это нужно по ритуалу, произносимыми шепотом всегдашними словами, с ходиками, из которых через равные промежутки времени выскакивает кукушка, с ваннами, с холодной и горячей водой — словом, со всем тем, что намечено и установлено, предназначено для любви, какой ее представляют в городе, обыкновенном городе, где так и должно быть. Зе-Педро тоже думает, что так и должно быть, если бы он этого не думал, то смеялся бы тем же смехом, что и Соня — она-то знает, как это обычно происходит, и я слышу ее осторожные, вкрадчивые шаги, когда они, взявшись за руки, начинают спускаться, шуршит сухая трава, я вижу внизу, где-то у ее ног, голубой нейлон и зеленые штаны, они так далеко от моих, устремленных на Марию глаз. Наши тела обнажены, и мне вдруг становится стыдно, неприятно, слезы подступают к глазам. Все, что прежде, секунду назад, казалось таким прекрасным и принадлежало только нам, делалось по нашему желанию и вкусу, вмиг утратило свою красоту, сделалось уродливым и убогим, мы стали похожи на животных. Я в отчаянии взглянул на Марию, но она улыбалась, прикрыв глаза, и улыбка ее была такой счастливой и далекой, в отличие от меня она не слышала раздающиеся поблизости голоса:

— Они здесь, Зе-Педро, уверяю тебя! Я видела, как они сюда шли… Юбка и книги ее лежат наверху, под деревом…

Мария улыбалась. Прикрытые глаза, чуть заметные морщинки в уголках губ, всегда появляющиеся в минуты волнения, и почти беззвучный шепот: «Мой любимый, мой любимый», и вздох, и ее тело все прижимается и прижимается к моему, хочет отправиться вместе с ним в странствие по неведомому, а я чувствую, как угасает во мне страсть, меня преследует стыд перед Зе-Педро и Соней: мой голый зад, холодный, как труп, выставлен на всеобщее обозрение.

И вдруг упали первые крупные капли, предвестницы дождя. Я слышу смех Зе-Педро и Сони, ее приглушенные вскрики — волнение сдавило ей горло при одной мысли о том, чем мы сейчас занимаемся, она-то обо всем догадалась, — ауканье в высокой траве, голоса, их удаляющиеся шаги, и все мое тело согревает горячая волна, поднявшаяся из глубины вместо исчезнувшего страха, только стыд все еще грызет и грызет меня. Мария со страдальческим выражением лица, зажмурив глаза, сжимает, стискивает меня в объятиях, на мгновение приходит в себя, ужаснувшись неподвижности моего тела, и пытается вновь пробудить мою уснувшую чувственность. Я испугался ее глаз, по-настоящему испугался, и стал слегка шевелиться, двигаться, исполненный горечи оттого, что приходится лгать, разыгрывать страсть просто так, из самолюбия, не испытывая ровным счетом никаких чувств; равнодушный, холодный притворщик, лишенный того, что наполняло меня совсем недавно и что наши приятели, испугавшиеся дождя, унесли с собой, а я остался здесь, в этой яме, вырытой, чтобы посадить акацию, голый и беззащитный. Мария яростно зажмуривает глаза, морщинки у рта проступают все яснее, она стонет, неистово извиваясь всем телом, пытается подчинить меня своей воле, в то же время отдаваясь, бледная, изнемогающая, вся кровь отхлынула от ее побелевших губ. Так она становится моей, дождь все усиливается, на какое-то мгновение она теряет сознание, оба мы подставляем тело водяным струям, кричим, вновь пачкаем его землей, пахучей красно-бурой землей, стараясь поглубже втиснуться в яму, мы вопим и плачем, пока мир не снисходит на нас. Мария: «Ты был холоден, как смерть, а я хотела в любви познать жизнь».

Красно-бурая земля точно подмигивает мне волшебным глазом, гроб ожидает погружения в могилу, и тогда я наклоняюсь, беру в руки горсть земли, подставляю ее дождю, создающему музыкальный аккомпанемент, скатываю из нее ком и смотрю на него, как смотрела она, Мария, на холме, который мы видели с моря, когда лодка закачалась на волнах и Рут улыбнулась, глядя на Маниньо.

— Она заживляет раны. Когда я был маленьким, то всегда прикладывал к ранкам и царапинам песок. Давай попробуем.

Белая глина, белые цветы мупинейры, кровь на запястьях, кровь на теле Марии, я смачиваю горсть песка дождем, добавляю в него глину, кладу получившуюся смесь на ее кожу, Мария закрывает глаза, глина и песок смешиваются с тоненькой струйкой крови, и кровь перестает течь. Я осторожно натягиваю потемневшее от дождя голубое и зеленое, целую ее глаза, вода стекает с моих волос, попадая на бескровные губы Марии, мысли ее витают где-то далеко, она все еще не может очнуться и с жадностью продолжает пожирать меня, мне это невдомек, но когда потом, не слишком поздно, потому что никогда не бывает слишком поздно, я это обнаружу, какая-то часть моего «я» покинет меня навсегда.

И я плачу: мне хотелось бы держать в руках этот красный песок, взятый со дна ямы и ожидающий возвращения туда, и смешать его с цветами мупинейры и каплями крови на запястьях, произнести третье слово заклинания — kikunda, предательство — и заткнуть этой смесью рану на груди Маниньо, откуда вышла его жизнь, простая и искренняя; эта смесь заживит рану, она заживляет раны, клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, он лежит среди травы, чувствуя, как покидает его жизнь, а вокруг жужжат пули, они играют музыку со Самбо на инструменте, который я дал Кибиаке, и жизнь утекает из него, точно он помочился в холодную траву ночи, прямо себе под ноги, как младенец в колыбели или детской кроватке. Пулеметные очереди строчат по крышам партизанских хижин, капли дождя падают, точно песчинки, трава — мягкий матрац — вся намокла, приятно чувствовать, как согревает тебя теплая кровь, и свинцовые пули, точно капли дождя, яростно колотят по жести. Вот так ты умер, я знаю, я уверен, ведь я уже тысячу раз умирал вместо тебя, мой брат Маниньо, только это не возвратит тебе жизнь; и Рут все еще не может поверить, как она ни старается убедить себя, ей не верится, что это правда; она улыбается мне своими чистыми карими глазами и поверит лишь много дней спустя, и тогда заплачет или сойдет с ума, я знаю, она станет невменяемой, а лицо мамы будет мало-помалу меняться, стариться, и за истерическим смехом и плачем будет проглядывать оскалившийся череп, и я держу в руках красно-бурую глину, глину, в которую превратится Маниньо, in pulvis reverberit de pulvis [42] Из праха возвратится во прах (лат.) . , и толстенький священник косится в мою сторону, потому что меня смешит слово «pulvis» — прах, и я вспоминаю красный песок, смешавшийся с тоненькой струйкой крови Марии или Маниньо, под пулями и дождем.