Жозе Виейра - Избранные произведения

И я кричу, обращаясь к Маниньо:

— Детские развлечения! Рисунки детей с разгулявшимся воображением! Когда дети умрут, дом все еще будет стоять!

И Коко, Пайзиньо — подумать только, даже Пайзиньо! — «все-таки человек — существо зависимое, поступки его всегда обусловлены взаимосвязями с обществом», Дино и все прочие набросились на меня, обзывая старым брюзгой, флюгером, реакционером, мелкобуржуазным отродьем, и я отбиваюсь, как могу, кричу, кусаюсь и лаю, пытаюсь доказать свою правоту, однако в этот час здесь, во Дворце призраков, в нашей родной Луанде, я ничего не в состоянии доказать, нас может рассудить только время.

И оно действительно рассудило?

Маниньо, ты всегда во всем шел до конца, стремился докопаться до самой сути вещей! Если бы они только послушали, что ты говоришь, если бы они только знали твои взгляды, не было бы никакого салюта в твою честь и провожали бы тебя в последний путь всего четверо, если бы вообще разрешили похоронить тебя в освященной земле: я, мама, Марикота и Мими. И больше никто, клянусь кровью Христовой, козьим пометом, дальше забыл. Я слышу твой смех, вижу твои глаза, твое сильное тело, расстеленные у твоих ног ковры, мой погибший брат:

— У этой сюрреалистической выставки есть один маленький недостаток! Не хватает автоматического фотоэлектронного детонатора, чтобы взорвать тротиловую бомбу! И в ту самую минуту, когда губернатор или епископ или его представитель разрежет символическую ленточку, открывая выставку, и произнесет с умным видом: «Выставка просто великолепная», либо: «Во всем этом заложен глубокий смысл», либо: «Все произведения выполнены на высшем уровне», небо расцветит пышный фейерверк искусственных огней, и на город обрушится целая лавина камней и трупов.

Нет, Маниньо, ты не прав. Незачем устраивать фейерверк. Я знаю, чего не хватает на выставке, и как жаль, что сегодня, сейчас, в 1963 году, на четыреста восемьдесят первом году ангольсих войн, я не могу отправиться в квартал Крузейро-Сейшас, там, кажется, проживает владелец помещения, где была устроена выставка, и сказать:

— Я брат погибшего на войне в Анголе прапорщика, который умер с улыбкой на губах, хотя я думал, что он плакал, потому что погиб не в бою. Я хочу выставить скульптуру.

И по моим глазам он увидит, что я говорю всерьез, что это не издевательство, не насмешка над обывателями — буржуазией, колонистами, правительством, он поймет это, увидев, что я не оплакиваю смерть моего брата Маниньо. Внизу, у входа в выставочный зал, губернатор разрежет ленточку, ею могла бы служить, например, пулеметная лента или пуповина роженицы, и затем все начнут подниматься по лестнице, держа в руках каталоги, охваченные лихорадочным нетерпением, заранее представляя себе, как прекрасна скульптурная группа номер один, образец для подражания молодежи, грядущим поколениям, подтверждение высокого уровня, достигнутого нашим искусством, и вдруг замрут на месте от изумления, встанут как вкопанные, не шелохнувшись, не проронив ни звука, не моргая и не кашляя, и в наступившей тишине будет слышно лишь приглушенное биение сердец, уставших перегонять кровь по задубелым от преступлений венам.

Они увидят скульптуру Маниньо в маскировочной военной форме, скорчившегося, точно зародыш в материнском чреве; руки его скованы железной цепью, которой некогда сковывали рабов; он помещен в огромный шар из белого полиэтилена, made in USA [40] Сделано в США (англ.) . , как сказано на этикетке, и плывет, будто в море, медленно и безостановочно, в космосе, заполненном желтой жидкостью — пивом. Мертвый или еще не родившийся Маниньо качается на волнах в американском чреве среди прозрачного желтого пива, и его белый лоб оскверняет лавровый венок, венчающий погибших героев, венок из листьев кофейного дерева. Только и всего. И завороженные вращением Маниньо в наполненной пивом вселенной, медленным и вечным движением, при условии, что никто не проткнет полиэтилен, made in USA, зрители рассеянно раскроют каталог и в разделе «Скульптура» прочтут название: номер один — «Бог, Родина и Семья», а в скобках, где обычно проставляют цену: из частного собрания.

Когда история спит, рождаются новые чудовища.

А дождь все моросит и моросит, мелкий и надоедливый, как бывает осенью, или это из глаз моих текут слезы и от земли поднимается знакомый запах?

Маленькое кладбище в Крестовом нагорье, наше семейное кладбище, видишь, я снова пришел к тебе. Я не могу долго не откликаться на твой зов, сегодня я принес тебе Маниньо, его похоронят там, где уже покоятся Тининьо и отец Пауло, это место предназначено для нашей семьи, тут проходит моя единственная демаркационная линия; такую крохотную плантацию, поместье мы обрабатываем, вкладывая собственный капитал, займы нам не нужны. Маниньо уже произвел вырубку леса, поджег кустарник, и теперь мы посадим его на чужой, принадлежащей другим земле, и, если так пойдет дальше, скоро будет засеяна вся наша планета, и когда-нибудь не останется больше непроходимых лесов в Мбаке и Уиже, привольных просторов и зеленой травы в нашем Макулузу, и всем нам придется заниматься любовью на могилах дорогих нам мертвецов. Всем! Без различия верований и цвета кожи — неужели и состояний? Такова официальная политика, недискриминация…

Видишь, я снова сюда пришел? Но меня еще здесь нет, ты и твои мирно спящие покойники слышат наш смех и радостные крики, мы шагаем цепочкой — так в прежние времена водили рабов, цепочка ребят из муссека, порабощенных неотразимым обаянием старого, вспотевшего в своем фраке и цилиндре дирижера; меня еще нет на кладбище, я иду пешком нашей обычной дорогой, это мой подарок тебе, Рут, оставшейся ad sæcula sæculorum наедине со своим молчанием, и жизнь будет просачиваться к тебе лишь через наивную песенку о влюбленных, странно звучащую в четырех стенах твоего будущего.

Фрак он носил или пиджак? Я никогда не знал, в чем различие между ними, мы прозвали его одежду «крылышки кузнечика» и смеялись над ней, а Маниньо, самый дерзкий из нас, крикнул однажды, расшалившись:

— Со Самбо! Со Самбо! Шляпа-то еще при вас? Одолжите мне свой цилиндр!

И дирижер улыбается в ответ, пятится и отбивает ритм, потом поворачивается и идет впереди оркестра в своем неизменном цилиндре, предмете зависти Маниньо, и с неизменной усмешкой, которая пугает и возмущает степенных людей, ворчащих, чтобы заглушить вечную унылую скуку: «И как только не надоест играть одно и то же!» Однако мы не покидаем трусливо нашего вождя, того, кто громко хохочет специально для нас, заглушая смешки инструментов.

— Со Самбо, ну так как же, вы дадите мне поносить свой цилиндр?

В голосе Маниньо уже нет прежнего задора, никто не обращает на него внимания, нам надоели его дерзкие выходки — довольно, а то мы тебе покажем!