Жозе Виейра - Избранные произведения

— Не оставляй меня одну, сынок!..

Я же только вижу, как обыденно, заурядно горе, как оно, словно кислота, разрушает то достоинство, что сохранилось у тебя в старости, и на твоем лице-маске, на лице, отражающем и мою скорбь, я вижу за потоками слез, под черной вуалью, смеющийся оскаленный череп, смеющиеся вставные зубы, твою смеющуюся смерть, и мне хочется броситься к тебе, обнять, поцеловать, успокоить:

— Я люблю тебя, мама, люблю! Я не оставлю тебя одну…

Но я знаю, сказав это, я солгу, я оставлю тебя одну у гроба потерпевшего поражение, уходящего в землю любимого сына, знаю, что солгу как последний негодяй, и никак не могу разобрать, моя ли это мама смеется над смертью моего брата Маниньо своим оскаленным черепом, искаженным гримасой боли. Да, мама здесь, на кладбище, но она же ведет меня за руку, действие происходит в тысяча девятьсот тридцать каком-то году, ее гладкие волосы, струящиеся по плечам, кажутся влажными, будто она только что принимала душ или мылась в ушате, отец по дороге на ярмарку ворчит:

— У этого озорника одни шалости на уме…

И дает затрещину Маниньо, который капризничает и хнычет, уверяя, что в его тело впился клещ. Тогда мама меняет нас местами, я отправляюсь со старым Пауло на ярмарку, а она, чуть поотстав, ласково журит Маниньо: «Зачем ты его сердишь?» Я не вижу, как улыбается тронутый до глубины души старый Пауло; когда он оборачивается, лицо у него уже властное и суровое:

— Не вздумай его наказывать! А то я вам задам…

Чугунные ворота открыты, надо идти, только теперь нам нельзя поменяться местами — мне отправиться со старым Пауло на погост, а Маниньо остаться с мамой, которая смотрит нам вслед и просит меня не огорчать отца.

От Массангано до Мушимы, устремляясь к океану, течет река Кванза.

Но я еще не достиг океана, траурный кортеж покинул кладбище, а я сбежал, мне хочется пройтись пешком, пускай это каприз, но мне хочется пройтись пешком. Мими позаботится о маме; ей-богу, Рут заслуживает этой прогулки пешком, она лежит на постели моей матери, еще более тихая, чем обычно, глаза ее устремлены в небо, где парят птицы, она все еще не пришла в себя. А когда очнется от забытья, истерически засмеется, заплачет или запоет песенку, которую мурлыкала потихоньку на ухо своему возлюбленному в парке Героев обороны Шавеса, на коленях у нее лежала книга Коллет «Первая любовь», она так никогда и не дочитала ее до конца, привлеченная лишь яркой обложкой и названием. Любовь нельзя сравнивать с плодом, скорее это паутина прожилок на зеленом листе, ведь так?

У нее больше нет первой любви, никогда не будет.

Листья мулембейры шелестят от ветра, вздымающего с земли красный песок, на котором отпечатались следы танцующих. Марикота громко смеется, показывая белые зубы; у нее такой смех, что сразу можно понять: она знает, что кожа, внешняя оболочка человека — это еще совсем не то, что шкура у ягуара, очень часто ею прикрывается оборотень. Рут танцует со мной, такая тихая, задумчивая, ее внутренний ритм ощущаю один лишь я, а Маниньо — полководец смеха; только в тот раз меня там не было, я бродил по сонным улочкам старой Луанды, споря с Коко, когда ему пришла в голову эта мысль, он воскликнул — мне потом рассказывали, мне говорили, Кибиака тоже вспомнил:

— Когда я умру, поставьте мне на гроб граммофон, пускай он играет…

Не для Маниньо ли исполняет оркестр «Кумпарситу»? Слышится мелодия «Кумпарситы», знамя, покрывающее гроб, не шелохнется, ветра нет, и оно, знамя смерти, безжизненно свисает с крышки гроба, сабля и фуражка лежат рядом, твое тело танцует теперь «Кумпарситу» в такт нашим нестройным шагам. Мы несем гроб, нас четверо, разного роста и комплекции, и у каждого своя походка, свой ритм, каждый танцует по-своему это скорбное танго, направляясь к раскрытой могиле — усыпанный цветами Маниньо весь отдается танцу, мои движения четки и размеренны, я пытаюсь заставить и Рут придерживаться этого ритма, но она следует совсем иному внутреннему ритму, чем я: «Да у тебя, Майш Вельо, просто мания выполнять, как положено, фигуры танца!» Эта мулаточка во всем хочет подражать своему полководцу. Кибиака, обыкновенный парень из муссека, танцует, когда подвернется случай, и ест, когда находится еда, однако он всегда соблюдает достоинство, а Пайзиньо? Пайзиньо не умеет танцевать — и все же танцует лучше всех, никто не смеется над его неуклюжестью, и девушки наперебой выбирают его, хотя он и наступает им на ноги; слова его убеждают, что он — единственный настоящий танцор, и никто не замечает его промахов, Пайзиньо никогда не предаст, ко всему в жизни он относится серьезно — из восковых сот своих дней он добывает мед для других.

Нас четверо, и у каждого свой особый ритм и своя походка, мы несем на руках веселый гроб своего детства, при нашем приближении из кустов то и дело выпархивают птицы кинжонго, и вдруг раздается крик:

— Майш Вельо! А Майш Вельо?!

Это маменькины сынки из Голубого квартала Ингомботы, явившиеся раньше нас с другой стороны, оттуда, где простираются леса Сельскохозяйственной академии, оказывается, уже расположились с удочками на нашем месте, придется с ними драться, и я в нерешительности замедляю шаги: нас четверо, а этих вторгшихся в наши владения наглецов шестеро. Пайзиньо предостерегающе поднимает над головой лук:

— Ведь мы мужчины!

Нас обволакивает тишина, мы уже не бежим, а продвигаемся вперед мерным шагом, осторожно, держась на расстоянии друг от друга, тут командует Маниньо, хотя он и младше всех. Солнце освещает верхушки деревьев, кустарник и густая трава не шелохнутся, ветра нет, на спокойной глади озера красные отблески, и вдруг трава заколыхалась, точно по ней пробежала волна, — это удирает шестерка трусов; чтобы они нас не обнаружили, мы делаем вид, будто ничего не замечаем. Поглаживая припрятанные в карманах камни, мы хохочем, видя, как они улепетывают. Пайзиньо кладет на землю лук и стрелы — это оружие не годится, иное дело — оружие огнестрельное, свинцовые пули, и каждый из нас вынимает из карманов свои камушки и складывает их на землю, словно опоясывая лес магическим полукругом. Кибиака передает приказы командира Пайзиньо, тот передает их мне, и я выглядываю из травы, пестрящей цветами и плодами, — никого, кругом тишина, значит, маменькины сынки с позором бежали?

— Недоноски, трусы несчастные! Им бы только за мамочкин подол держаться!

О шелестящая от ветра листва кустарника на берегу озера Кинашиши, отчего ты сейчас поникла? Мы вчетвером несем на руках гроб Маниньо, и у каждого свой особый внутренний ритм, свои вкусы и своя жизнь, гроб покачивается при каждом нашем движении, звуки «Кумпарситы» смолкли, кругом тишина, все притворяются серьезными — приглушенно бьются сердца, втихомолку работают желудки, переваривая пищу, бесшумно фильтруют жидкость почки, это совсем не такая тишина, что окружала нас тем светлым вечером. Тогда тишина символизировала торжество жизни, нашу победу: замер пронзительный крик птицы плимплау — условный знак врагов. Я пригибаюсь к земле. У меня над головой просвистел камень. Этого звука Маниньо не услышит, пуля почти неслышно вопьется в его грудь, и из маленького, чуть побольше игольного ушка, отверстия вытечет на траву вся его кровь, и тогда он заплачет, потому что погиб не в бою.