Жозе Виейра - Избранные произведения

— Давай лучше сегодня проведем ночь вместе. Мало ли что может случиться завтра, перед самым моим отъездом!..

Осталось недолго, всего полчаса, и мы вступим в третий год войны, новогодний бал продолжается, а я больше не могу, я не выдержу до полуночи, я не хочу оставаться здесь до полуночи, ведь мне тоже придется слушать, как произносят тосты, пускай я буду сидеть тихо и молчать, все равно придется слушать, а я этого не хочу, потому что Маниньо станет яростно, с ненавистью кричать: «Да здравствует война!» И все началось с твоего взгляда, милейший офицер, любитель крепких коктейлей, теперь тебя в зале нет, но я все еще ощущаю твой взгляд на обтрепанных манжетах моей рубашки; с вопроса Марии: «Это от костюма или еще от чего-нибудь?» — хотя наши пути давно разошлись; Маниньо танцует с Рут, никогда в жизни я не видел таких умиротворенных и блаженно-серьезных лиц, как у них теперь, и оттого мне еще больнее, я хочу взорваться, ведь я могу, и вдруг на меня нашло, я закрыл глаза, одна, две, три порции виски — и вот эти два лица снова передо мной, теперь мне уже все равно, пускай они меня преследуют.

Все дамы на балу разряжены, точно ослицы в цирке, дочери одеты чуть поскромнее, чем мамаши — ведь этот залежалый товарец уже не пользуется особым спросом, надо суметь его подать покупателю, показать, так сказать, товар лицом, я снова хочу взорваться: яркая упаковка тоже соблазн, платье — броский ярлык, белое в сочетании с розовым, перламутрово-серым, цвета зеленого мха, белоснежное, кипенно-белое — все это олицетворяет чистоту; для этих маменькиных дочек, которых любящие родители держат в святом неведении, в вакууме целлофановых пакетов, точно скоропортящиеся продукты, сажают в долине реки Ложе апельсиновые деревья и орошают их кровью, пусть только они поскорее зацветут…

— Mbumbu iala bua mbote, ita mixoxo! [34] Будьте так добры дать мне ваше благословение, сеньора! (кимбунду)

Айюэ́, выдающая себя за белую мулаточка в третьем поколении, что танцует со мной, неужели ты поступишь так же, как толстозадая корова, моя сестра, и захочешь «улучшить породу», вычеркнуть прекрасное слово «Луанда» не из удостоверения личности, а из твоей крови. Ты обзаведешься текущим счетом в банке, станешь говорить с лиссабонским акцентом, как подлинная столичная жительница, а если бы я сумел достучаться до твоего сердца и разбудить гены твоей бабушки, ты заговорила бы совсем по-другому, на кимбунду:

— Mdumbu se iala bua mbote, ita mixoxo? [35] Вы не будете так добры дать мне ваше благословение, сеньора? (кимбунду)

Вероятно, ты бы подпрыгнула, точно джип, наскочивший на мину? И еще услышала бы, как кровь через пулевое отверстие покидает тело? Или даже не смогла бы пробормотать: «Благословите меня, сеньор», как велел приветствовать себя твой дедушка?

Я с закрытыми глазами могу определить ваше происхождение — только по жировым прослойкам на бедрах и ягодицах, на спине или на груди. Здесь, на балу, есть такие, что питались в детстве одной маниоковой кашей или болтушкой из кукурузной и рисовой муки, и такие, что каждый день ели мясо; встречаются любительницы чая с пирожными в неограниченном количестве; любительницы лангуст и коктейлей на званых вечерах; те, что выросли на черством хлебе, а после свадьбы возместили упущенное роскошными обедами. Есть и такие женщины в нашей Луанде, и их немало — я знаю это наверняка, сам наблюдал их на протяжении десяти, двадцати, тридцати лет, — что ходили босиком, сами подметали в комнатах пол, ухаживали за страдающими от ревматизма мужьями, бывшими заключенными тюрем в Амбаке и Пунгоандонго или крепости Сан-Мигел в Луанде, и мечтали о таком празднике, как сегодня, о новогоднем бале в офицерском клубе. Вы весело и непринужденно, можно даже сказать — бесцеремонно, раздобываете всеми правдами и неправдами деньги, и это муравьиное упорство уравнивает вас в правах с другими сеньорами — откровенно говоря, немногими, очень немногими! — из Верхнего города, кичащимися остатками аристократических фамильных гербов, — немногими, однако уверенными в себе, ведь они высоко котируются в нашей Луанде. А ваши благородные рыцари без страха и упрека, с загрубевшими лицами, но нежными сердцами, разглядывают молодых офицеров, обнимающих их дочерей, и предупреждают: осторожно, выставленные экспонаты руками не трогать! Не хватало еще, чтобы разглядывали их по-испански, с помощью рук, черт возьми! Хотя, конечно, Иберийский пакт заключен и двусторонние договоры тоже, и ты можешь слегка прикоснуться к ней, только смотри у меня, ничего не стяни! И благородные рыцари без страха и упрека хмурятся, словно несут украшенные лентами штандарты своего ордена — Сердца Христова, Авиша или Сантьяго — или рога, прискорбное, но приносящее прибыль украшение…

Я не взорвался. Маниньо и Рут подвели ко мне незнакомку, это разрядило запальник, и вот я смотрю на мир другими глазами: она прекрасна и грустна, так грустна, что мороз по коже пробегает, когда раздается ее голос.

— Моя сестра Зита! — говорит один из офицеров.

Но я выслушаю ее рассказ потом, заливаясь пьяными слезами: восемнадцать лет, восемнадцать месяцев вдовства из-за этой проклятой войны. И Рут станет танцевать с кем-то мне неизвестным, Зита с Маниньо, и я знаю, что мой брат содрогается, держа эту юную женщину в объятиях, что он хотел бы освободиться от нее и не может, потому что танцует со смертью.

— Эй, приятель, откуда вам знать, что это такое — подтвердить смерть погибшего под пыткой! Замолчите, прах вас дери! Лучше уж ешьте своего лангуста!..

Брат Зиты — прапорщик, парашютист и врач, или прапорщик, врач и парашютист, или парашютист, прапорщик и врач, или врач, прапорщик и парашютист; парашют изготовила фирма «Массу и компания» — вот что позорит мое звание врача, признается он, мертвецки пьяный в пять часов утра, но нас уже там не будет, и какой-нибудь водитель такси подберет его и отвезет в гостиницу, в клуб, домой или в военный госпиталь.

А пока мы в офицерском собрании, до полуночи не хватает каких-нибудь десяти-пятнадцати минут, его сестра в розовом платье, восемнадцать месяцев вдовства и тоска одинокой восемнадцатилетней женщины, и он окликает Маниньо:

— Послушай, приятель, подожди меня! Куда вы теперь направляетесь? Наверно, в муссек? Возьмите меня с собой!

«Наверно, в муссек?» Да, моя почти невестка, твой цвет кожи бросается в глаза даже пьяному!

Он преследует нас по улочкам с аккуратно подстриженными газонами. Маниньо держит Рут под руку, я хочу повернуть назад и удрать, чтобы вернуть достоинство честному парню, давно уже погибшему в нем, и оставить его одного на ярмарке, где он вырядился в маскировочную форму поверх белого халата, нарушив клятву Гиппократа, а он плачет, как ребенок, прислонившись к железной калитке, которую безуспешно пытается открыть — я запер ее на засов.