Жозе Виейра - Избранные произведения

Маленький дикий кролик кабулу на изумрудном лугу саванны, поросшем невысокой светло-зеленой молодой травой, белое пятно, перемещающееся прыжками, маленький кролик в зеленом космосе полей, взятый на прицел охотниками; крокодилу жакаре́, владыке подводного царства, ничего не стоит тебя схватить, ты такой жалкий и беззащитный, но еще более хрупка человеческая жизнь — ее легче оборвать, чем подстрелить кролика, которого на бескрайней плоской равнине подстерегает охотник.

Жизнь — нечто очень конкретное, я чувствую это по твоим непролитым слезам, по твоему отсутствию на похоронах Маниньо. И я встаю, посмеиваясь над самим собой, и ты ведешь меня, неисправимого идеалиста, за руку, и, если меня не распирает гордость оттого, что ты сама пригласила меня танцевать — о, какое нарушение приличий! — это потому, что я тебя искренне уважаю, потому что я всегда улыбаюсь, вспоминая, что ты однажды мне сказала, наверное, ты уже забыла об этом, мы были на острове Муссуло, Маниньо спал под кокосовой пальмой, мы с тобой болтали о том о сем, и вдруг ты очень серьезно, почти обиженно ответила на еще не произнесенные мною слова:

— Не унижай меня жалостью, Майш Вельо! Ведь я не калека…

И всякий раз как ты мне улыбаешься, моя будущая невестка, я думаю: как хорошо, что через несколько месяцев ты ею станешь, вот такой я тебя люблю, искренней и прямой, пышущей здоровьем, ты отнюдь не напоминаешь товар из роскошного магазина в пышной упаковке, к которому даже подступиться страшно из опасения его испортить.

Мы танцуем, наша радость омрачена — две падучие звезды не могут одновременно оказаться на танцплощадке, а Маниньо пробегает по небосводу, держа в объятиях Марикоту. От искренне любящей женщины ничего не скроешь, повторяю тебе.

Однако встречаются и цветные офицеры, не очень темнокожие, например прапорщик из отряда снайперов-охотников, таких офицеров достаточно, чтобы их можно было ставить в пример, не подчеркивая цвета кожи; я видел их там, на новогоднем ужине, или здесь, в полумраке церкви, который кажется еще гуще от горящих свечей и моих непролитых слез, испаряющихся, точно роса, я уже ничего не вижу. Запах в церкви смешивается с благородными запахами цивилизации и яркими красками новогоднего праздника. Атташе по культуре из посольства, несколько ошарашенный, может подтвердить: да, это правда, цветные в офицерском клубе были — и написать великолепную докладную записку об успехах этносоциологии на осалазаренных португалоязычных территориях.

Слесарь Брито, ты убил во мне веру в справедливость, вот в чем состоит истинная правда, но твои слова постоянно звучат у меня в ушах, хотя я и не здороваюсь с тобой в церкви, где мы оба с тобой сегодня присутствуем:

— Куропатка — птица очень точно настроенная!..

Первый полученный от тебя урок: я узнаю, что культура — это не то, что я изучаю по учебникам, или не совсем то, или совсем не то. Иначе как мог бы ты, почти неграмотный человек, которому я правлю сочинения и помогаю решать задачи по арифметике, употребить одно из наиболее многозначных прилагательных, какие только может породить хорошо усвоенная культура?! Я бы сказал (и словарь тоже): птица красивая, умная, плутоватая. А назвать ее «очень точно настроенной», ведь это скорее относится к музыкальному инструменту, токарному или фрезерному станку, смог один лишь ты. А это ведь так и есть — траектория полета куропатки абсолютно точная, без единого миллиметра отклонения, вот уж поистине хорошо настроенный инструмент.

Мне четырнадцать лет, ты еще не потерял свой глаз и с десяти лет величаешь меня сеньором, тебе невдомек, что твоя культура куда ближе к истинной культуре, чем моя:

— Классовая борьба! Я рабочий!

Второй усвоенный мной урок, позднее пересмотренный; только быть — этого еще недостаточно, надо каждый день, каждый час желать, чтобы ты был, чтобы мы все были. Быть — относится к прошлому, оно кончается, пускай ты еще существуешь. Как ты тогда сказал: «Всякая река начинается с родника». Вот именно, классовая борьба — это борьба между эксплуатируемыми и эксплуататорами, а существование в Анголе двух рас, черной и белой, все смешало в твоем сознании. И это совсем не просто. То есть это просто на бумаге, когда мысль высказана и стала общепризнанным, не вызывающим сомнений фактом. Но существуют не только общепризнанные истины, есть еще незначительные на первый взгляд отклонения, крошечные, можно сказать — карманные, событьица, случающиеся ежедневно, они-то и опровергают общепризнанные истины, отрицают их. И наверное, всегда будут отрицать?

— Всякая река начинается с родника.

Искать и находить родники, истоки — вот в чем задача. Проще и удобней изучать реку, находящуюся перед глазами: она протекает поблизости, в ней мы купаемся. Однако, чтобы подчинить ее своей воле, надо хорошенько ее узнать. И слесарь Брито заключает уже менее популярным и более научным языком:

— Если экономические условия жизни одинаковы, расовые предрассудки рассеются как дым!

Третий урок, преподанный мне, может быть, вопреки твоему желанию, я получил, когда ты убил одетого в белое чернокожего юношу, которого мать укрыла саваном многовекового крика ангольских женщин и своими слезами, — это был урок лжи! Полководцы, завоевывавшие новые государства и осваивавшие новые земли, давно исчезли с лица земли — образ мыслей, психология тех времен сохранились. Только действительно ли они исчезли? «Всякая река начинается с родника» — надо пройти всю реку по течению, с самого начала до устья. Коко скажет мне на площади с уродливым памятником, пытаясь опровергнуть точку зрения Пайзиньо — Пайзиньо или Маниньо? — «Тогдашняя психология была обусловлена особенностями эпохи». И еще подчеркнет интонацией слово «психология», и все же эта фраза ничего не прояснит, скорее она будет напоминать извинение.

И Маниньо — Маниньо или Пайзиньо? — возразит ему:

— Эпоха давно уже отошла в прошлое, а психология осталась! Так дальше не может продолжаться, дружище Коко, вечно роющийся в старинных документах! Не может и не должно продолжаться!

И новое самосознание, которое ты мало-помалу терпеливо во мне воспитывал своими мозолистыми от тяжелой работы руками, ты сам и уничтожил в одно мгновение. Но знаешь, это было даже неплохо, я тебя искренне благодарю. Я никогда не прощу тебе убийства чернокожего юноши, потому что ты был рабочим, но я благодарю тебя. Я перестал тебя уважать, я тебя презираю, однако теперь ты мне более понятен, возникла новая форма уважения. Ты уничтожил, отделил от меня наивного четырнадцатилетнего подростка, и потому мы трое продолжаем быть нерасторжимо связанными — ты, я и он, залпом проглотивший единственную имевшуюся у тебя книгу — «Десять дней, которые потрясли мир». А тебя мир потряс за неделю, я хочу верить, что это произошло всего за семь дней, только в душе твоей уже завелась червоточина, что-то тебя грызло, подтачивало, ты сам себя изводил. Я постоянно возвращаюсь ко второму и главному уроку: только быть — этого еще недостаточно, надо, чтобы мы все хотели быть.