Жозе Виейра - Избранные произведения

— Классовая борьба! Я рабочий!

И я не могу простить, никогда в жизни не прощу тебе этого, слесарь Брито, — ведь ты уже был рабочим.

Если вы постоянно требуете от меня воспоминаний, будущее уже прожито здесь, в гробу, в полумраке церкви Пресвятой девы такой-то, прошлое — мягкая постель никогда не испытанного мною блаженства, а настоящее — это вот что: выцветшая от солнца фотография, голые стены, чернокожий учитель начальной школы — сейчас его уже нет в живых, — и я читаю по складам, стараясь произносить слова как можно лучше, я только год прожил в зоне распространения языка кимбунду: «Педро, что это за книга в зеленой обложке, которую дал тебе дедушка?»

— Нет, спасибо, преподобный отец! Я листаю букварь просто для развлечения… Здесь я впервые начал читать…

Не делай такого удивленного лица, мой бесполый ангел, не строй мне такой гримасы, ты же отрицаешь политику ассимиляции, не-дискриминации, не-эксплуатации и прочих -аций, особенно если перед словом, оканчивающимся на -ация, стоит отрицательная частичка «не», а потому не говори мне, устремив глаза на грубые деревянные скамейки, что здесь обучаются только африканцы — дети прислуги, жаждущие знаний и не имеющие возможности посещать обычную школу, — потому что я сам тут учился и моим рукам и ушам здорово доставалось от учителя, он был черней, чем зрачки твоих глаз, и по приказу моего отца привязывал меня к длинному шесту, пока отец вполголоса оскорблял его, да и он себя тоже, за то, что ему приходится бить меня, белого ребенка, вот здесь, на теле еще остался след от побоев — хочешь взглянуть? — а здесь от сумки из матебы с грифелем, грифельной доской и букварем Жоана де Деуса, той самой «книгой в зеленой обложке, которую дал тебе дедушка», бегавший мальчишкой в окрестностях португальского городка Назаре, как тут, в муссеке Макулузу, бегаем мы — Маниньо, Пайзиньо, Кибиака и я.

— Будь у меня деньги, ни за что бы не отдал его учиться к этому черномазому.

Я слышу, отец, как ты с только тебе присущей интонацией, исполненной презрения, говоришь «черномазому», и даже кустики волос в твоих ушах дрожат при звуке громового голоса, и я тут же делаю постную мину, мама сразу догадывается, в чем дело, ведь сегодня воскресенье, и он, мой учитель, делающий со мной все, что ты ему велишь, сидит рядом с тобой за столом, вы едите уху с сомом, прачка, мать Пайзиньо, специально приходила ее готовить. Кажется, есть и другие гости из нашего квартала, земляки, двоюродный брат из Голунго, а может быть, с кофейной плантации, толком не знаю, потому что мне грустно, и я смотрю только на маму, а она, веселая, снует взад-вперед и подает то вино, то маниоку, то рыбу, потом вы, осовевшие, отправитесь посидеть на свежем воздухе под мандиокейрой и обменяться новыми анекдотами, прихватив с собой глиняный кувшин с вином, мама в одиночестве сядет за стол обедать, а прачка станет есть в кухне на полу — точно собака, думаю я, — она и впрямь напоминает мне щенка. Твои усталые глаза, мама, заглядывают мне в лицо, и ты ласково, нежно говоришь:

— Хочешь еще немножко, а?

Это национальное португальское блюдо, вареные кукурузные початки с мелко нашинкованной капустой и репой, отец подтрунивает над твоим пристрастием к нему, называет его «жаркое из индюшки», но, поскольку я никак не могу привыкнуть к маниоковой каше с пальмовым маслом, я с жадностью ем кукурузные початки; слезы капают у мамы из глаз прямо в кастрюлю, я делаю вид, будто ничего не замечаю, а ей уже слышится раздраженный голос отца ночью в постели:

— Будь у меня деньги, мальчишка не учился бы у этого черномазого. Он слишком умен, чтобы ходить в эту дерьмовую церковную школу!

Я вздрагиваю всякий раз, когда слышу, как он говорит «черномазый», и мне становится стыдно.

Однако эта выцветшая от времени фотография, на которую падает луч солнца, с трудом проникающего сквозь ветви мандиокейры, не имеет никакого отношения к тому, что он говорит: мой отец изображен на ней в молодости, это он, подтянутый и элегантный, таким я его уже не помню. Он сидит, положив ногу на ногу, в белом парусиновом костюме, шляпу положил на другой стул, волосы с пробором посредине блестят от бриллиантина. Рядом с ним еще один молодой человек, отец рассказывал, что потом он погиб на охоте, в схватке с ягуаром или буйволом, звали его со Флориано, он в колониальном шлеме, на деревянном столе бутылки с вином; я слушаю отца, сидя у него на коленях в машине, он объясняет мне, что мы едем на остров, где находится бар, он свозит меня туда еще раз в воскресенье, угостит ангольскими национальными кушаньями с перцем жиндунго. Этого ни одна фотография не в состоянии напомнить, даже теперь, в послеполуденное время, когда солнце палит нещадно и я на мгновение забыл о мертвом Маниньо в церкви; и со свойственной нашему отцу манерой подробно объяснять, что к чему, здесь, сегодня я хочу поговорить об отце, мысленно вновь услышать его голос, словно бы опять с ним встретиться, ведь звук его голоса, все его умудренные жизненным опытом советы дают представление о том, каким человеком он был, и мало-помалу я воссоздаю его облик, теперь это уже не так трудно, потому что его улыбки больше не существует — она уже не появится на губах Маниньо.

Этот бар напоминал не то кафе, не то пивную — словом, был небольшим питейным заведением, их много на острове Муссуло, куда отец привез меня одного на машине, и я ужасно гордился, что из всей семьи он взял меня одного: Маниньо остался присматривать за нашей сопливой сестрой, а мама тогда болела малярией.

Отец умел играть на трубе: трам-пам-трам-пам-пам — и часто напевал португальское фадо времен войны 1914 года, он учил меня этой песенке, благодаря которой Рут через несколько лет встретилась с Маниньо, это произошло на площади с безобразным историческим памятником, и она отдалась на милость своего полководца. Я переворачиваю фотографию, на обратной стороне надпись, размытая нечаянно пролитой водой: 1 января тысяча девятьсот тридцать какого-то года.

Духовой оркестр бойко наяривает вальсы, молодежь танцует под звуки пьесы «Саммертайм», жара надолго завладела городом, он словно облачился в маскировочный стальной шлем из уродливо серых облаков, в предвечернем сумраке они кажутся черно-белыми тенями, а звезды напоминают недремлющее око часовых, наблюдающих за обстановкой, пока офицеры танцуют, и радость начинает рассеивать едва уловимый запах смерти и страха, исходящий от множества позолоченных шнуров, эполет на плечах и длинных или коротких рядов ярких орденских лент, приколотых с левой стороны, чуть повыше нагрудного кармана. Смокингов куда меньше, чем военных мундиров: всего один час, и мы вступим в третий год войны, знаешь, приятель, я человек бывалый, в этом деле собаку съел, но никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы так скучно встречали Новый год, даже в прошлом году, когда пригласили мулаток из Китеше, было гораздо веселее, хотя их оказалось всего три, а нас — целая компания! И почему это нет серпантина, воздушных шаров, флажков, разноцветных ленточек или пальмовых веток, чтобы увенчать героев войны, отдыхающих от сражений, — это помогло бы придать более праздничный вид облачившемуся в мрачный стальной шлем городу?