Жозе Виейра - Избранные произведения

Мама прощается, целует у него руку, он кропит нас святой водой, а мне хочется рассмеяться, потому что Маниньо в своем углу строит гримасы, высовывает язык, но я не отвязываю ослика-работягу, не вступаю в игру, священник брызгает на нас водой, кропит ею, и я сохраню в памяти его слова, пока не услышу их здесь, сейчас, в насчитывающей несколько столетий церкви пресвятой богоматери Кармо в квартале Ингомбота нашей родной Луанды, но как жаль, что Маниньо больше не может состроить мне забавную рожицу, мертвецы — народ серьезный, иначе затаенный смех мучал бы угрызениями совести тех, что стоят у гроба, вплоть до их собственных похорон.

— Dominus vobiscum! [25] С вами бог! (лат.)

Лошадка плетется рысью, по бокам у нее свисают переметные сумы, на всаднике черная шляпа, как это говорится — переметные сумы или седельные вьюки? — и верующие бегут за ним вслед по пыльной дороге, ухватившись за стремя, каждый со своей стороны, вот такими я представляю себе пастырей божьих, глядя на священника церкви Кармо, такими я их всегда себе представлял, и меня разбирает смех, когда мадемуазель Виктория велит мне читать на уроке басню «Старик, мальчик и осел», она постоянно наказывает меня, называет ослиным ухом, ибо я никак не могу дочитать басню до конца, хохочу до слез, а потом получаю по двадцать четыре удара палматорио [26] Орудие наказания в ангольской школе колониальных времен. по каждой руке.

— Доминос епископ?

— Твой отец Франсиско!

Товарищ, открывший мне дверь после обмена этими напоминающими церковную службу словами, возвращается к столу, он в майке и шортах и ест спелый плод папайи, дынного дерева из Фунды, ест прямо ложкой с отколотой ручкой, потом достает из горшка с вечнозеленым растением макамбирой старый свернутый носок, вытряхивает оттуда скомканный бумажный шарик, разглаживает его, расправляет, но бумага не поддается, остаются складки — и я вижу мелкие, четко выведенные буквы, это почерк Пайзиньо, держу пари, «клянусь кровью Христовой…». Сидя в этой комнате на утрамбованном земляном полу, он писал записку, стол ему заменял вон тот стул, в руках он держал огрызок карандаша: ему нравится писать такими, — да, это почерк Пайзиньо.

— Нам необходимо перейти в подполье, это его приказ…

— Хорошо.

Пайзиньо так и не придет на похороны Маниньо, я этого еще не знаю и все поглядываю на часы, вытаскивая их из-под манжета слишком широкой для чужого пиджака рубашки, но этот незнакомый человек смотрит на меня так же внимательно, как заставляли смотреть Пайзиньо, когда его приводили ко мне в контору, капитан нам еще не звонил, мама то ли уже приготовила, то ли еще ощипывала кур для жаркого, чтобы поставить их в холодильник, Рут стучала по клавишам машинки, печатая тексты отчетов и официальных сообщений, поглядывала на море из окна своей комнатушки, она ощущала запах моря, словно находилась в лодке далеко от берега или уже совсем рядом с ним, «Подтягивай шкоты, Майш Вельо, подтягивай сильней, держись по ветру!», как в тот день, два года назад, когда она почувствовала смерть в смехе Маниньо. Все повторилось и на другой день. Только смерть никогда не повторяется, два года пролетят незаметно — «…Моя любовь, прошло уже три месяца военных действий, а мой пистолет-автомат еще ни разу не выстрелил», — и сердце привыкло его ждать, видеть, как он уходит и возвращается, не иметь о нем известий, любовь превратилась в номер полевой почты, который Рут ставила на конвертах своих ежедневных писем. Капитан еще не пришел с отражением в глазах предсмертной улыбки Маниньо, чтобы положить ее рядом с его обескровленным трупом к ногам тех, кто так любил его, лучшего среди нас… Этот незнакомый человек сказал:

— Ваша кузина Жулия из Голунго прислала вам гроздь бананов. Грузовик оттуда находится у отеля «Национал». Вы хотите, чтобы я принес их сюда, или сами за ними сходите?

Это был условленный знак опасности.

Трусливое сердце, ты сыграло со мной скверную шутку, зачем ты, малодушный предатель, сделало так, чтобы вся кровь мгновенно отхлынула от моего лица и я стал совсем бледным, белым как мел, заскрежетал зубами, начал непроизвольно зевать! Лучше заставь поток моей крови течь спокойно и безмятежно, как полноводная река при ветре или в безветрие, при луне или без луны; и ты тоже предательница, моя красная кровь, капли которой смешались с белой глиной во время нашей детской клятвы: «Клянусь кровью Христовой…» И ты, брат, мой сводный брат, сын моего отца, с похожими на мои глазами, поддерживаешь мое убывающее мужество. Ты — полководец муссеков, значит, тот человек, евший папайю из Фунды, арестован? Это и означают слова о грозди бананов? А вдруг он не выдержит пыток и все расскажет? Он знает только, что я белый, который сказал: «Твой отец Франсиско», он видел меня только один раз. Погоди, Пайзиньо, не уходи, иди сюда, посиди рядом со мной, совсем скоро принесут Маниньо: четыре разные руки, ружейный салют, неподвижное знамя — ведь сегодня нет ветра. Но ты так и не придешь на похороны, ты сам велел соблюдать осторожность, мы уже стояли в дверях, я что-то нарочито громко сказал, чтобы заглушить твои произнесенные шепотом слова: «Мы больше не будем встречаться, пока я тебе не дам знать».

— Глядите! Это там, вон на той улице… Дона Эструдес, окажите мне такую любезность, оставьте для меня гроздь бананов…

— А как надо правильно говорить, сеньор, гроздь или связку? А как произносится — гроздь или грость? Скажите, мне так хочется знать. Ага! Значит, гроздь. Да благословит вас господь за помощь!

Для своего возраста мы казались высокими и умели хорошо читать и писать, и слесарь по металлу Брито, всю жизнь проработавший в мастерской, почерневший от пыли и копоти, величал нас, мальчишек, «сеньорами», точно мы были взрослыми. И вот эту дружбу со слесарем Брито я считаю началом нашего счастья, И одновременно источником глубоко затаенной боли, ты о ней знаешь, Маниньо, а ты понятия о ней не имеешь, мамочка, раз ты требуешь, чтобы я вскочил с места и направился к входной двери, где меня ожидает сеньор Брито. Но я не пойду к нему, мама, не пойду. Потому что он причинил мне величайшее зло, какое только мог причинить; потому что он заставил меня испытать такие же страдания, какие выпали на твою долю, когда ты узнала о смерти младшего сына; потому что из-за него я лишился покоя счастливого своим неведением ребенка, каким был до тех пор, любознательного первого ученика, получавшего награды в школе. «Ах, так это тот самый умница, который все знает и даже умеет рисовать?..» — как я тоскую, Мария, о нашем прошлом, об этой твоей необдуманно жестокой насмешке, больше даже, чем о том, что впервые увидели мои глаза и чего я не забуду, пока бьется сердце.