Жозе Виейра - Избранные произведения

Вот я и снова здесь, моя старинная знакомая, площадка перед памятником в честь завоевания Эфиопии. Я приходил сюда по ночам, когда моя улица Цветов слишком уж нестерпимо пахла рабами и речами Маниньо, чересчур зажигательными в четырех стенах тесной комнатки, заваленной книгами. И вот мы выходим на улицу, Коко и Маниньо, как всегда, отстали и ожесточенно спорят друг с другом. А я молча иду рядом с Пайзиньо, мы смотрим на деревья и улыбаемся при виде огромного памятника, который они стыдливо прячут в своей тени: старая, позеленевшая от времени бронзовая пушка, водруженная на искусственный холм, и дощечка с надписью — ничто не связывает, не соединяет эти три предмета, разве что наш смех, бессмысленность монумента да чувство стыда за тех, кто его воздвиг.

Признание поражения, стыд за утрату мужской потенции, за бессилие мужественных героев времен покорения Эфиопии — вот что такое этот памятник, символ наших потерь, ведь дуло орудия поднято над землей всего под углом в двадцать градусов, да и то лишь благодаря заменяющим пилюли воинственным речам…

Неужели и правда умолк навсегда твой непочтительный голос, Маниньо? Ты никогда больше не помочишься у подножия памятника и не заблестят у тебя на глазах слезы ярости, как в тот раз, когда ты кричал Коко: «Они убивали, умерщвляли, умирали, распутничали, торговали рабами, основывали новые миры, разрушали старые, но они были мужчинами, черт побери! А мужчинам нельзя ставить вместо памятника эдакое гнусное дерьмо на песчаной площадке посреди жалких деревьев, чтобы обыватели толпами стекались сюда по праздникам с туалетной бумагой вызубренных на память речей…»

Я все поглядывал на Рут, словно прося извинения за твои грубые слова, и видел, что ей стыдно слушать подобные выражения, засоряющие речь, точно сорняки пшеницу, и вдруг она улыбнулась, и, знаешь, Маниньо, я впервые увидел, как она улыбается, когда ты говоришь. Нет, ты не знаешь, конечно, и я уже не могу тебе этого рассказать, ты не в состоянии меня выслушать. Но все равно мне хотелось бы, чтобы ты узнал, это бы тебе понравилось, только пуля, проделавшая в твоем теле маленькое отверстие, едва ли не с игольное ушко, лишила тебя вместе с жизнью даже такой возможности. Твоя невеста, любовница и жена, которая никогда не примирится с тем, что ты умер, и будет целые дни напролет тихонько напевать наивную песенку о любви, и говорить с тобой, и смеяться одна среди голых стен, улыбнулась самой прекрасной своей улыбкой, как раз когда ты сказал: «Эдакое гнусное дерьмо!»

Вот так и рождается любовь — при взгляде на стебелек цветка, от боли, от недозволенного в дамском обществе крепкого словца.

— Она-то хоть белая! — вопит отец, и я весь съеживаюсь, мне предстоит снова услышать то, что я уже не раз слышал, я больше не намерен выслушивать всякий вздор и смотреть на покрытые коростой, расчесанные до крови ноги и на бедра в синяках, на которые я клялся себе больше не смотреть и всегда, замирая от восторга, выжидал удобного случая их увидеть и услышать плеск воды в тазу — вот она подняла его, поставила на табуретку, вот снова в сердцах шваркнула на пол и закричала:

— Иду-иду, черт возьми! Этим мужчинам вечно некогда…

Моя сестра любила бывать в гостях только у проститутки Балабины, белой, краснолицей и старой, и мама плачет, потому что отец обрывает ее сетования на полуслове и угрожающе вопит:

— Она-то хоть белая! А разве это дело, что твои сыновья все время торчат в доме у этого негра-надсмотрщика, сына старой Нгонго, нечего сказать, хорошо ты их воспитала!.. Никто со мной не считается, всем на меня наплевать!.. Разрази меня гром, если однажды вы не отведаете у меня кнута!

Твои сыновья! Сестре моей семь лет, мне двенадцать, Маниньо десять, но только сестра родилась здесь, в нашей родной Луанде. И потому отец говорит: твои сыновья. Я сижу у него на коленях, жесткая борода щекочет меня, и он поет по моей просьбе такую песню:

Маниньо не хочет, чтобы он пел эту песню, она ему не нравится, он требует другую, даже сам начинает ее напевать: «Стал я стар, мочусь в штаны, мне теперь не до жены!» — и мы втроем подхватываем хором, сидя на пороге дома в песчаном муссеке Макулузу, мама счастлива наступившим в семье согласием, я чувствую это даже по тому, как она кладет рыбу на сковородку — она жарит ее прямо в саду, под деревом, — и говорит моей сестре:

— Помолчи, Забелинья! Такие песни не для девочек.

Не для девочек?

— Как там поется дальше, Майш Вельо? Как там поется, напомни мне слова, черт возьми! Не смущайся, Рут нас не слушает, у тебя красивый голос, Майш Вельо, очень красивый голос, а мне хочется смеяться до упаду, этот зануда Коко просто осточертел мне своими бумагами, он грызет их, точно жучок салале. Ведь правда, он похож на салале в очках, прохиндей?

И поскольку Рут молчит — «Если она меня попросит, клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, козьим пометом, ни за что не буду петь!» — она уже знает, какой я, мне легче согласиться, чем отказать, и я пою, мне хочется, чтобы на глазах у тебя выступили слезы от хохота, мне хочется снова увидеть, как ты подносишь руку к горлу, показывая этим жестом, что уже не можешь больше смеяться, ты охрип, надорвал связки, мне хочется снова увидеть, Маниньо, как ты срываешься с места и бежишь подальше от подножия этого памятника герою-конкистадору Пауло Диазу де Новайсу, хватаясь за живот, еще немного, и ты задохнешься от смеха, и я все пою, а Рут сохраняет полную серьезность, она не участвует в нашей игре, когда мы награждаем друг друга подзатыльниками и заливаемся хохотом, лупим один другого по спине и тут же обнимаемся, и я пою. С каким удовольствием запел бы я теперь у твоего гроба в церкви Кармо, покрытого двухцветным национальным флагом, стоя в молчаливом ожидании ружейного салюта, твоя сабля и офицерская фуражка лежат поверх знамени, покачиваясь, точно наша лодка при попутном ветре, гроб с твоим телом несут четверо, они разного роста и сложения, у них разные чувства и разной длины шаги. Эти люди несут тебя к зияющей в земле красноватой от глины яме, твоей последней пещере Макокаложи:

— «Дарственная короля дона Себастьяна… Пауло Диазу де Новайсу и его наследникам капитании [24] Капитания — административная территориальная единица в бывших португальских колониях. и губернаторства в Анголе», да еще с тогдашней орфографией и всеми особенностями стиля той эпохи: «Поселите на означенной территории капитании сто жителей с их женами и детьми, и пускай среди них будет несколько землепашцев со всеми необходимыми для земледелия семенами и растениями…»