Жозе Виейра - Избранные произведения

— Ой, мама, ты слышишь, как он надо мной издевается?! Вечно говорит обо мне гадости, толстухой дразнит!

Айюэ́, видеть ее, шестнадцатилетнюю, разъяренной — одно из самых любимых моих детских удовольствий. Она уже воображает себя дамой из высшего общества, говорит только о своих подружках из богатых семей: этой купили такую-то обновку, той — другую, и я задеваю ее больное место: она стягивает себя двумя поясами, а потом съедает одну за другой две дюжины пирожных с кремом, как тут не быть толстой! Но у меня для нее есть слово и пообиднее: «задница», — грубое слово из лексикона черных африканцев, оно ее особенно обижает, и она мне никогда не простит издевки, не простит даже через десять лет, когда я окажусь у нее в гостях в Лиссабоне, и она снова примется доказывать, что была права в своей неприязни к африканцам:

— Негры?.. Это низкие, презренные существа! Макаки бесхвостые…

Но, выкрикнув последние слова, сестра спохватывается и умолкает, давнее прозвище она будет помнить до гробовой доски художественного литья, которую ей закажут по высшему разряду: не может же ее надгробный памятник быть серийного производства. И она угостит меня ванильными пирожными из сбитых яиц, и я стану их есть, я проголодался, мне, как часам, нужен завод. В сорок четыре года начинаешь чувствовать усталость, приходится каждый день делать одно и то же, некоторые наши ровесники способны разговаривать только на одну тему — о недомоганиях и болезнях. Я приложу все усилия, чтобы удержаться от резкостей и чинно вести себя в твоей уютной, оклеенной обоями гостиной, куда не доходит сырой воздух с берега реки, я не стану поспешно, почти не разжевывая, глотать пирожные, как глотал в детстве маниоковую кашу, ты же всегда брезговала этой «негритянской едой», говоря, что у тебя от нее колики в желудке. Ты и намека от меня не услышишь о твоей тучности, и, как полагается благовоспитанному человеку, я не произнесу вслух твое знаменитое прозвище, хотя оно и вертится у меня на языке:

— Эй, Макака!

Мне хочется возвратиться домой и снова увидеть в зеркале, каким я стану через десять лет, да, именно так: пускай с сегодняшнего дня пройдут десять лет, однако сейчас передо мной уже матушка Мари-Жозе. Мне хочется снова увидеть себя в зеркале, в моей комнате на улице Цветов, на древней улице нашей Луанды, но вдруг раздается голос Пайзиньо:

— Так мы никогда не попадем в пещеру!

И мы, первооткрыватели новых земель, склоняемся над таинственным, красноватым от глины входом в пещеру и проникаем туда, спускаясь на глубину шести, семи или даже восьми метров. С подветренной стороны вдруг возникает заросший цветущими акациями холм, и я, с трудом оторвав глаза от смуглых грудей моей почти невестки, указываю на него Маниньо:

— Ты смог бы найти отсюда дорогу к пещере Макокаложи?..

Это другая игра, в которой Рут не участвует. Но когда я смотрю на нее, она улыбается нашим воспоминаниям. Влюбленная женщина обладает способностью всюду собирать мед жизни, точно пчелиная матка; она слушает нас и улыбается, как никогда больше не будет улыбаться, только я еще этого не знаю.

— Есть лишь один способ, Кибиака. Видишь дерево мушишейро? Снимайте ремни!

Это говорю я, математик, любящий во всем точность, я знаю, что делать, и командую. Пайзиньо снимает ремень, у Кибиаки его вообще нет, я держу свой в руках. И тогда с помощью лука — он служил нам и африканским ножом, и арабским кинжалом, и дротиком индейца, и испанской шпагой, словом, всем, что мы только могли вообразить, — я сдираю с мушишейро кору. И делаю веревку. Сколько в ней метров — четыре, десять? Наверное, колючие кусты кассунейры поднимут нас на смех, над нами будут издеваться маменькины сынки из Голубого квартала, и придется их проучить камнями, дубинками, а то и просто кулаками. Нет, это потом. А сейчас мы заглядываем в глубь заколдованной пещеры, только Кибиака, который боится оборотней, делает вид, будто прислушивается к вою ветра или шагам кого-то, кто преследует нас, чтобы опередить и украсть славу и спрятанные в Макокаложи сокровища.

— Я иду первым!

Только один голос мог выкрикнуть эти слова, только у одного паренька на свете курчавые светлые волосы и глаза моего отца, его лжекрестного. Это Пайзиньо, заводила и вожак всех ребят из муссеков нашей родной Луанды. В тот день именно он вселил в нас мужество. Самодельная веревка достигала только середины пещеры, и он, уцепившись за ее конец, почти касается верхушек кассунейр и цветущих веток мупинейры. Он раскачивается на веревке и смотрит вверх: в круглом отверстии голубое небо, словно полная луна с пятнами наших серьезных, застывших в ожидании лиц, вот, вероятно, что он увидел, прежде чем упасть в пустоту, в неизвестность, на дно таинственной пещеры, и его крик ударяет нас прямо в растерянные физиономии:

— Enu mal’é! [19] Ведь мы мужчины! (кимбунду)

Теперь все мы уже смотрим снизу, с восьмиметровой глубины, в круглое отверстие, в котором виднеется голубое небо без единого облачка, ствол мушишейро с ободранной корой и раскачивающаяся на ветру веревка. Зеленые ящерицы разбежались при нашем появлении, лишь немногих нам удалось прикончить меткими выстрелами из рогаток. Дно пещеры было из белой глины, прохладной и влажной, такой пользуются знахари и колдуны. А над входом в преисподнюю, куда мы добровольно спустились, гудел ветер. Я гляжу на Пайзиньо, его глаза обращены ко мне; я гляжу на Маниньо, он тоже смотрит на меня; а Кибиака сосет цветы мупинейры — он сластена. Мы втыкаем в землю свои луки, выкапываем кусок глины и завертываем в носовой платок Маниньо, чтобы задаваки из Голубого квартала своими глазами ее видели и убедились, что мы в самом деле нашли священную глину на дне пещеры. Мы прибавляем к этой добыче четыре мертвые зеленовато-голубые ящерицы, цветы мупинейры, ягоды кассунейры, скорлупу ореха кола. Ветер все гудит, Пайзиньо кладет мне на плечо руки и смеется, я в ответ тоже смеюсь:

— А все-таки мы побывали в пещере, черт побери!

Лук из бугенвиллеи ломается у него в руках, тогда он втыкает в дыру, откуда мы украли сокровище, священную глину, четыре стрелы из катанду и фазанье перо — наш знак, эмблему первооткрывателей, а вокруг наши рогатки, и он, Пайзиньо, вдруг становится нашим капитаном, вожаком, он произносит скороговоркой какие-то слова на кимбунду, и говорит их так быстро, что я не понимаю, до нас с Маниньо не доходит их смысл, но они нас страшат, когда мы видим вытаращенные от испуга глаза Кибиаки. Пайзиньо достал из кармана перочинный ножик, сделал небольшой надрез у себя на запястье; одна, две, три, четыре, выступили капельки крови — Пайзиньо знает, где делать надрез, — и вот я впервые вижу нашу кровь. Меня поразило, что кровь Маниньо, Пайзиньо и наша с Кибиакой — это самая обыкновенная темная жидкость, я впервые вижу кровь Маниньо и никогда больше ее не увижу, вся она осталась там, на поросшей травой земле, куда он упал, сожалея о том, что погиб не в бою, и сделался белым, как саван из тюля, в который его завернули от мух, пока залп ружейного салюта во время погребения не пробудит его от грез о всеобщей любви, он так мечтал видеть ее повсюду, ненавидя собственную ненависть. Ветер шумит у нас над головами, мы держим в руках священную глину, смешанную с кровью, белые глаза мупинейры, красные глаза и ягоды кустарника кассунейры глядят на наши сомкнутые в пожатии руки, и я слышу голоса, я смотрюсь в зеркало четырех глаз, устремленных на меня сейчас так же, как тогда: