Жозе Виейра - Избранные произведения

— Поклянись, что ты никогда не любил другой!

— Клянусь!

— Что я первая, кого ты целуешь?!

— Клянусь!

— Что я первая твоя возлюбленная?!

— Клянусь!

Мария кусает меня в губы, ей мало моих слов, она хочет получить доказательство моей искренности, она мне не верит, притворяясь довольной, чтобы на минуту потешить себя иллюзиями. Внезапно Мария откидывается назад, и я падаю на нее, но у меня не хватает духа сделать то, чего она от меня добивается, и она вопросительно смотрит мне в глаза своими широко раскрытыми глазами. Мне страшно: а что потом? — и я начинаю лихорадочно говорить, фантазировать о нашей будущей жизни, и, если бы кто-то неожиданно вошедший не помешал ей, она бы принялась потихоньку гладить мое тело рукой — она же прекрасно понимает, что одно лишь прикосновение ее тонкой белой руки, маленькой и пухлой, такой спокойной и такой властной, приводит меня в трепет.

— Привет, Маниньо! — Мой свист пронзает предрассветную тишину — так свистят мальчишки у нас в муссеке, и он останавливается.

— Привет! Да это Майш Вельо! Ты стал, как я погляжу, настоящим жителем муссека!

На нем американская рубашка с картинками, смех его по-прежнему светел, на голове граммофон, а рядом его приятель с граммофонной трубой в руках, африканец чернее ночи. Четыре часа утра, и, хотя рассвет уже близок, еще темно, их смех для меня как солнце:

— Наконец-то я поймал тебя на месте преступления! И не оправдывайся, что идешь с собрания, все равно не поверю… Ты был у девочек…

Он даже не мог мне дать подзатыльник: мешал водруженный на светловолосой голове граммофон.

— Понимаешь, мы так здорово веселились, и вдруг лопнула пружина. Мы идем к Нето поставить новую…

Его друг, стоя рядом, смеется, после пирушки у него хорошее настроение. Подумать только, ведь это Маниньо женился на мулатке, это он ходил по пирушкам, он любил африканку Марикоту, можно сказать нашу сестру. Он пил и ел, болтал и смеялся и всегда был с ними, с теми, кого я люблю, он бродил ночами по пустынным улицам нашей Луанды. И это в него выстрелили из карабина, маленькая дырочка в груди, чуть заметное отверстие, и через него вместе с кровью утекла его жизнь…

Мама воскликнула: «Его убил террорист!» Мне захотелось ее поправить, прервать хором причитавших в голос соболезнующих соседок и тихий мамин плач и сказать: «Партизан», но никто бы меня не понял, мы говорили с ними на разных языках, они называли партизан террористами и в ту минуту думали только о смерти, а мне хотелось подчеркнуть, что смерти бывают разные, но им все казалось единым: террористы, партизаны, война, смерть — дырочка от пули, совсем маленькая, чуть побольше игольного ушка, и жизнь покидает человека, а ведь мать девять месяцев носила его под сердцем и рожала в муках, а теперь ей снова приходится мучиться, видя его в гробу. Я хотел бы увидеть винтовку в руках моего младшего брата Маниньо, хотел бы измерить след от пули на его теле дулом его винтовки. Неужели эти девять миллиметров равноценны человеческой жизни? Равноценны человеческому достоинству прекрасного юноши двадцати четырех лет от роду, неразрывно связанного с юной девушкой?

Человеческое достоинство, Майш Вельо, должно измеряться при равных условиях, хотя мы с тобой и находимся по разные стороны баррикады: нельзя, чтобы у одного было оружие, а у другого нет, когда у одного есть то, чего нет у другого, о достоинстве не может быть и речи — тот, у кого нет оружия, должен исключить противника из обычных своих представлений о чести.

— Прежде всего он должен устранить неравенство, заставить врага отбросить ружье, чтобы шансы у них стали равными! — кричу я, обращаясь к солнцу, и все с удивлением на меня смотрят.

Мы уже встали из-за стола. Коко и Дино обнимают Маниньо и что-то напевают вполголоса, а он, счастливый, запрокидывает голову назад, похрустывая пальцами, и зовет Рут; я молча беру его под руку, и внезапно мне становится грустно: моего младшего брата Маниньо уже здесь нет, он шагает вместе с товарищами далеко отсюда, у самой границы, между Укуа и Намбуангонго, в маскировочной форме, а партизан прицеливается в него из карабина, стоившего жизни бойцу из его отряда, чтобы отомстить за пролитую кровь. Посмотри на меня внимательно, Рут, посмотри мне в глаза, я едва сдерживаю слезы, но не плачу, боюсь, что она подумает, будто я слишком много выпил, и только бессмысленно улыбаюсь.

— Неискренняя у тебя улыбка, Майш Вельо. Лучше уж поплачь, я сама чуть не разревелась…

Она впервые назвала меня Майш Вельо, а не привычным уменьшительным именем, и я заплакал, прежде чем отправиться на залитую солнцем Торговую улицу, потому что понял из ее обращения ко мне, что они с Маниньо уже стали мужем и женой, она не захотела, чтобы он отправился умирать, не взяв с собой всю любовь ее смуглого орехового цвета тела.

После нас придут те, что сумеют заслужить утраченное одними и завоеванное другими человеческое достоинство, я все еще слышу эти слова, хотя соседки трещат без умолку: террористы, убийцы, война…

Маниньо умер. Не все ли равно, какие произносят теперь слова, вдруг приходит мне в голову, и я молчу. Только мой брат-прапорщик может понять различие между словами, но он продолжает хохотать, как только он один и умеет, и зовет Рут — она уже ближе ко мне, чем к нему, поняв, что я знаю: любовь и смерть — две грани, два измерения ее тела. И Рут неожиданно хватает меня за руку и умоляюще взывает ко мне:

— Не отпускай его на войну, Майш Вельо! Не отпускай его на войну! Ради всего святого…

Маниньо и партизан с карабином понимают различие между словами, но Маниньо спит в гробу вечным сном, покрытый от мух москитной сеткой, а застреливший его партизан был заживо сожжен. Его подожгли прямо на дереве из огнемета, когда обнаружили, что у него кончились патроны. Мне сообщил об этом капитан, он хотел утешить меня таким известием, но лицо его приняло странное выражение — горе, причиненное смертью моего брата-прапорщика, было запачкано, опорочено садистским блеском глаз этого капитана, глаз, понемногу утрачивающих страх, леденящий кровь при виде горящего человека-факела. Он сказал:

— Я поднял вашего брата, а он улыбался. Я никогда не видел такой улыбки у мертвого…

Один только я, никогда не видевший этой улыбки, буду помнить ее всю жизнь. Потому что Рут забудет, она примется хохотать как безумная, она и вправду лишится рассудка, едва очнется от горя, а у Марикоты воспоминания о Маниньо будут вытеснены ласками других мужчин. И все же счастливы те, кому довелось заслужить его любовь — высшую награду в нашей небогатой радостями жизни.

Один только я да капитан колониальной армии, видевший гибель Маниньо и подобравший его тело, а потом приехавший мне все рассказать. Сейчас он тоже находится в церкви, забился в темный угол, ему стыдно, что он живой рядом с этим молодым офицером, улыбавшимся перед смертью, он-то, капитан, знает, что никогда не будет улыбаться, потому что страх, точно новая кожа, пристал к нему на всю жизнь.