Жозе Виейра - Избранные произведения

— Но я пахну розами, Ниньо!

Я хочу принести цветы, которые существуют лишь в моем воображении или на груди Лены — они пахнут розами, но это не розы, — правда, тебе сейчас они уже не нужны. Ты лежишь в полутемной церкви, под тюлевым покрывалом, тебя не проводят в последний путь ни Лена, ни Марикота, ни Рут, потому что Рут, оцепеневшая от горя, смотрит в потолок сухими глазами, не в состоянии сдвинуться с места.

Однако я поклялся принести тебе цветы и ищу их, нелепый в своем траурном костюме, на обложках стоящих на этажерке книг, а может быть, это твои пальцы пробегают по корешкам?! Тепло твоих рук сохранилось в этой книге, написанной по-английски, ты начал было читать ее в переводе на португальский, но, не осилив и четырех страниц, выбросил в мусорный ящик, и во мне еще живо ощущение счастья, когда я слушал твои слова, относящиеся к роману Хемингуэя, который я теперь перелистываю, больше не глядя в зеркало:

— Будто я отравы наелся! Его даже переименовали здесь в Жордао! Разве имена можно переводить, черт побери?! Они как люди, которые их носят! Имя — это отличительный признак, новая кожа, прирастающая к нам на всю жизнь. Или Роберт Джордан был португальцем, черт возьми?!

Твои вспышки гнева, эта горячность, этот смех, это дружелюбие даже в ссорах — напрасно я теперь ищу все это, твои глаза закрылись навсегда, они обращены в потусторонний мир. Я поклялся принести тебе цветы, пахнущие розами, но не розы.

Солнце на улице ласково гладит меня своими лучами-пальцами, и я еще не знаю, что направляюсь к матушке Мари-Жозе за цветами для мертвых, она мне их даст, белые цветы с груди своей дочери, ставшей где-то в Европе продажной женщиной. Я вновь ощущаю ласковое тепло ладони Маниньо, повторяющего слова клятвы — я ее сам сочинил; все мы поклялись никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать друг друга — тогда тоже были белые цветы, только с деревьев мупинейры, что служат питьем и едой для колибри, и с красных акаций, что заменяли питье и еду в наших детских играх; другие цветы, гниющие среди мусора на свалке, нас не интересовали, и мы гордо ступали по ним во время прогулок, равнодушные к погибающей красоте. Сегодня на склоне дня я увижу этот холм, лодка закачается на волнах, и в лучах заходящего солнца он предстанет передо мной весь пунцовый, как губы кусающей меня Марии. Но в тот предзакатный час я ее не увижу. Я шагаю впереди, на шее у меня рогатка — ожерелье вождя; замыкает шествие Пайзиньо, у него лук из бугенвиллеи и стрелы из катанду; Кибиака вооружен рогаткой, Маниньо тоже, и глаза его, высматривающие птиц, печальны. Высокая, колышущаяся от ветра трава по пояс, распустившиеся после дождя желтые цветы — мы осторожно продвигаемся вперед. Вокруг таинственный лес, заросшие кустарником поляны, и отовсюду могут появиться враги, солдаты колониальной армии или партизаны, я говорю: индейцы, а Кибиака выражает вслух наши затаенные страхи, скорее воображаемые, чем реальные, однако заставляющие быстрей биться сердце:

— Колдуны, оборотни.

— Маниньо, а Маниньо! А что, если нам сначала пойти в Назаре, поставить ловушки для птиц?

Однако командую тут я: нет, и еще раз нет. Мы должны обследовать заколдованную пещеру Макокаложи, ведь Антониньо со своей ватагой вернулся оттуда сам не свой: им почудилось, будто там обитают духи повешенных в тюрьме преступников — Жоана Немца, Адама Пырни Ножом и Старика, — а эти дуралеи боятся привидений. Мы должны доказать слабакам из Голубого квартала, трусам из Ингомботы, что ребята из Макулузу не им чета. Мы принесем с собой белую глину, чтобы эти недоноски убедились: мы и в самом деле побывали в пещере; на ее дне влажная глина, и в ней растут вечнозеленые кусты колючей кассунейры. Мы поклялись, что не отступим, не предадим друг друга ни при каких обстоятельствах, усевшись в кружок, мы сложили посредине рогатки, лук и стрелы из катанду. Со стороны моря, должно быть, виднелись лишь возвышавшиеся среди травы детские головы: светловолосые — Маниньо и Пайзиньо, и черные — Кибиаки и моя, только у него волосы по-африкански курчавые, а у меня прямые, чуть волнистые, — и воздетые к небу, как в молитве, руки:

— Клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, козьим пометом, что ни за что не убегу!

Но только я да Пайзиньо знаем, что такое мы — ребята из Макулузу.

Мне хотелось бы вновь заглянуть в зеркало моей судьбы, но я уже вышел из дома, я на улице, мне хотелось бы снова себя увидеть, я вдруг осознай, что через десять лет мне стукнет сорок четыре, каким я тогда стану? Но разве можно заранее предугадать, что в тот день рождения я окажусь в Португалии и буду рыдать, раненный в самое сердце, в объятиях сестры. Не знаю, почему это в полумраке моей комнаты, откуда я только что вышел, мне чудятся ее глаза и только ею заняты теперь мои мысли. Она хоть и была младшей, но очень рано от нас уехала и поселилась, выйдя замуж, в Лиссабоне. Я всегда презирал ее до глубины души. Волосы у меня уже не будут такими густыми, как прежде, они поредеют на макушке, и это грустно, потому что лицо почти не изменится, детски наивное лицо ангелочка, и я стану смешным — плешивый ребенок. А глаза дьявола утратят свой блеск: за долгие годы, проведенные вдали от нашей родной Луанды, они выцветут от горя и тоски, ведь я никогда не смогу сюда вернуться, увидеть мою Луанду, пройтись по ее улицам, как прежде, когда мы спорили до хрипоты с мертвым теперь Маниньо, который хотел смыть кровь мочой своего язвительного смеха, а в результате пролил и свою кровь, обагрив ею родную землю — он любил ее с щедрой, плодотворной, очищающей душу ненавистью. Но я еще не знаю о его гибели, и моя сестра Забел — тоже…

— Майш Вельо, как ты переменился! Впрочем, тебе всегда недоставало здравого смысла…

Нет, вы только посмотрите, как встретила меня эта жирная корова! Мы не виделись почти тридцать лет, и эта дуреха брякнула мне то же самое, что сегодня, когда я пришел избитый и весь в крови после драки с Манел Виейрой, ее возлюбленным, который вечно прячется в своем саду под юбками у мамочки-секретарши, работающей в таможне.

— Эй ты, маменькин сынок! У тебя на губах молоко не обсохло!

— А ты больно умным стал, профессор кислых щей!

— Эй, Виейринья! Почему ты никогда не гуляешь с нами? Хочешь, пойдем вместе в бар «Плати вперед»?.. Или мама спрятала твои брюки и выдает их тебе только по воскресеньям?

— Я не вожусь с черномазыми, шелудивыми псами…

— O ió muene uatobo kala sanji… [18] Он глуп, как наседка… (кимбунду) — веско заметил на кимбунду Пайзиньо: мы почти всегда говорили на двух языках.

Моя сестра — почему я никогда не называл ее сестренкой, как Маниньо звали братишкой, а меня Старшим, Майш Вельо, а только официально, моя сестра? — прислала соболезнование, телеграмму принесли мне прямо в контору, она все еще лежит у меня в кармане, и, будь я Маниньо и обладай его смелостью, я бы написал ей ответ и на эту, присланную теперь, телеграмму, а заодно и на холодный прием, который она окажет мне десять лет спустя, когда я полысею, хотя лицо у меня останется прежним, красивое лицо, вызывающее у тебя зависть, мадам булыжник, я бы написал каллиграфическим почерком: «Моя дорогая толстая корова, я ведь знаю, что ты еще больше растолстела от пирожных и пирожков, которые сжираешь в огромном количестве со спокойной совестью учительницы и матери своих детей — твой заморыш муж исправно выполняет супружеские обязанности, правда каждую ночь, лежа с ним, ты воображаешь себя с другим. А по утрам отправляешься в лицей, на другой берег опоясывающей город реки, и мечты о несостоявшемся, невозможном счастье сопровождают тебя, ты несешь их с собой, бережно упакованные, в портфеле, вперемешку с ватой, губной помадой и прочими дамскими вещицами, с ученическими дневниками и учебниками, где разложены по полочкам и расклассифицированы все добытые человечеством знания, сонная и отупевшая от бесконечного повторения, ведь с тех пор, как ты вышла из стен Нормальной школы, ты только и делаешь, что твердишь, точно попугай, одно и то же, — ты несешь с собой эти мечты в будоражащих тебя великосветских журналах «Керида», «Корасао» и «Гранд Отель», это причитающаяся тебе доля, без нее ты не стояла бы так твердо на ногах и не смогла бы удовлетвориться занятиями в лицее, сладостями и моралью проститутки-неудачницы, ведь ты такая, белокурая корова с толстой задницей, моя сестра». Вот какое письмо надо было бы тебе отослать, но я недостоин это сделать, написать его должен был Маниньо, только у него кончились чернила, он мертв. И я достал из кармана телеграмму и разорвал ее на тысячу клочков; я послал бы такой ответ, если бы смог. Телеграмму с запахом и привкусом приторных ванильных пирожных из сбитых яиц — ты методически, пунктуально посылаешь такие телеграммы к каждому празднику, поздравляя с днем рождения маму, Маниньо и даже меня. Они всегда одинаковые, весом в сто двадцать пять граммов, бумага всегда одна и та же, (купленная в одном и том же торговом доме. А в сопровождающих их письмах, авиа и заказных, ты обязательно добавляешь, чтоб подчеркнуть свою скромность: «…известная во всем мире бумага». В сегодняшней телеграмме, хоть я ее и не читал, ты, конечно, написала, я же знаю тебя, сестра-корова, «искренне скорбим», напичкав ее всяческими соболезнованиями, горечью утраты, сожалениями и тоской, ты ловко умеешь лгать на бумаге, которую мне принес почтальон, — как бы не так, будто ты помнишь Маниньо! — я уверен, ты не дала бы почтальону за доставку и десяти тостанов на чай, это уж точно, как дважды два четыре, ведь все, что ты зарабатываешь, откладывается жиром на твоем пышном и сладострастном теле откормленной буржуазной дамы.