Жозе Виейра - Избранные произведения

— Клянусь кровью Христовой, освященной просфорой, козьим пометом никогда не предавать друзей!

Пайзиньо, наш жрец-мулат, повторяет:

— Никогда не предавать нашей дружбы!

Кибиака, вечно опасающийся привидений и оборотней, переводит на язык кимбунду: «Ukamba uakamba…» [20] «Нерушимая дружба…» (кимбунду)

Мы почти все уже понимали тогда оба языка: кимбунду и португальский; какое же было третье слово клятвы, произнесенное Кибиакой? Я гляжу на белые цветы, матушка Мари-Жозе дала мне их от чистого сердца, а цветы мупинейры до сих пор для меня как мед, я ощущаю во рту их сладкий вкус. Какое же все-таки третье слово, черт возьми?! Ukamba uakamba… Ukamba — дружба, свойство или состояние дружбы, иначе говоря, состояние взаимного расположения, вот-вот: состояние дружбы; uakamba — отсутствие, неимение («Ukamb’o sonhi, uakamb’o sonhi, kangudu ka tuji…» — «У тебя нет способности мечтать, ты бездушный человек…» — выругала меня проститутка Балабина, когда я смотрел на ее покрытые коростой и до крови расчесанные ноги), а как же дальше? Я не в состоянии вспомнить, мне хочется смеяться над этими цветами для мертвых, которые я держу в руках, над галстуком и пиджаком, над выражающей соболезнование телеграммой Макаки, краткой и отвратительной, которую я порвал, но никак не могу выбросить из головы; мне хочется смеяться, однако я сдерживаю себя, потому что мама страдает, я вижу, что за эту первую проведенную в Африке неделю она страдала больше, чем за всю последующую жизнь, прожитую там, — мы в открытом море на пароходе «Колониал», и она все время лежит на палубе, свесив голову за борт.

Отец сказал: «Iauuaba!» [21] «Очень хорошо!» (кимбунду) — и Маниньо засмеялся. Он сказал: «Uatouadinha!» [22] «Хорошо и сладко!» (кимбунду) — и Маниньо опять засмеялся.

Нам уже хотелось говорить на двух языках, тебе с твоим светлым и чистым смехом это казалось естественным, меня одолевало жгучее неистребимое желание познакомиться со всем, что мне не принадлежало, только я молчал, не желая выдавать своего тайного намерения. Но мамино лицо кривила болезненная гримаса, она слушала эти странные певучие слова, все более отдалявшие ее от мужа, а его приближавшие к той певучей и насмешливой речи, какую наш отец услыхал еще в порту, когда пароход пристал к берегу и прачка проговорила, ласково посмеиваясь над отцом, над своим сеньором со Пауло:

— Uatouadinha, ngana iami!.. [23] Хорошо и сладко, мой господин!.. (кимбунду)

Мы уже почти одинаково свободно говорили на двух языках, а «толстая корова» написала мне из Португалии, где она училась в университете, жирея от неумеренного употребления сладкого: «Я получила новое удостоверение личности и попросила, чтобы там написали: родилась в Сан-Пауло де Асумпсао. Пускай думают, что этот квартал все равно что город». Так она избавилась от грязного муссека, воняющего неграми, торгашами, кукурузной мукой, рабами, кровью, мочой Маниньо на вековых камнях, свидетелях исторических событий, избавилась от прозвища «толстозадая макака» и от Луанды, нашей покровительницы в любви, дружбе и смерти.

Мне хочется обругать ее дерьмовой проституткой, но мама выразительно смотрит на меня, и я молчу. Теперь я уже не представляю, какая она, и это для меня больнее всего, даже того, что она мне когда-либо писала; я никогда ей не отвечал и не просил маму приписать в конце письма: «Привет от твоего брата Майш Вельо».

— Ukamba uakamba… ukamba uakamba…

Мамины руки праздно лежат на коленях, молиться и перебирать четки она будет потом, после того как вымоет посуду, и до тех пор, пока не начнет клевать носом от усталости — тогда она ляжет спать. Сейчас мама слушает по радио последние известия, а я сижу рядом с ней за столом и наскоро ужинаю: ем капусту, приправленную постным маслом, и вареный в мундире картофель, каждый вечер я съедаю несколько круто посоленных картофелин — видали, какие причуды у этого мальчишки, он питается только рыбой да овощами, — а может быть, чтобы послушать португальские фадо, мама уже перевела радио на другую волну, программу католической церкви. Или же просит почитать ей газету, читать ей вслух, медленно и внятно — для меня утонченное наслаждение, пускай она все хорошенько поймет, пускай признает правоту тех идей, что ставят под сомнение здравый смысл не по своей вине невежественной крестьянки. Она слышит вопрос, однако ответ ее не интересует, я вижу это по глазам, — ответ заключается в спокойной и молчаливой уверенности, живущей в ее душе, эта уверенность родилась в тот день, когда мама решила признать, что эти люди и в самом деле такие: приглашают хозяев быть крестными своих детей и никогда не знают наверняка, кто отец их ребенка. И если Маниньо мобилизуют, мама, неужели эти грустные глаза так и останутся незрячими из-за твоего здравого смысла, из-за твоих инстинктивных и ошибочных догадок?

— Господи, сынок! Разве, по-твоему, все эти жестокости могут быть правдой?

Как же мне ответить, если вопрос стоит только так — правда или ложь? — ведь ей нужно четкое «да» или «нет». Как мне размежевать события, чтобы досконально, деталь за деталью, слово за словом, объяснить их, а потом соединить разрозненное в единое целое и выполнить ее желание, ответить «да» или «нет»? Как убедить эту женщину, которая всю жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, отказывалась делать завивку и красить помадой губы, даже если отец угрожающе сверкал на нее глазами:

— С этой дурехой и пойти-то куда-нибудь стыдно…

Мама до сих пор сама стирает, гладит, готовит еду и не хочет, никогда не хотела завести служанку, пока упадок сил, болезни и смерть не вынудят ее покончить с повседневным ритуалом приговоренного к пожизненному труду муравья. Если она всю жизнь работала, как я ей скажу: да, мама, это правда, если это не одна только правда? Или лучше сказать: это ложь, но ведь это не одна только ложь?

Я ловлю зарубежную радиостанцию с востока, уже пора. Размеренный голос диктора сегодня хорошо слышен, так хорошо, что я приглушаю звук и делаю маме знак рукой. Она послушно подходит, ставит стул поближе к громкоговорителю, точно находится в исповедальне, прикладывает к нему ухо и слушает, как человек из далекой страны рассказывает о непонятных ей вещах, она инстинктивно чувствует его правоту, и эти идеи вступают в противоречие с ее здравым смыслом и ее ограниченным, основанным на каждодневном наблюдении жизненным опытом.

— Господи, сынок! Разве, по-твоему, все эти убийства могли совершаться на самом деле?

Мама! Ты колонистка, слышишь? Колонистка, вот ты кто. Колонист, колониалист. Как мне сделать, чтобы ты приняла и правду, и ложь, которые нельзя отделить друг от друга просто так, наугад, пока мы не узнаем всего; как тебе объяснить, что сейчас здесь, в нашей родной Луанде, в 1961 году, правда стала ложью: Маниньо учится в университете, я занят неполный рабочий день, отец умер, твоя дочка Забелинья преподает в далекой Португалии в лицее, тебя могут убить, и меня могут убить, а потом скажут с полным на то основанием: она была хорошей белой, он был хорошим белым? Благодеяния, которые ты творишь, мама, суп, что ты раздаешь беднякам, милостыни, что ты распределяешь, работу, что ты поручаешь сделать, завтраки, что ты даешь, — это зло, худшее из зол: делать добро, не глядя кому; ты живешь готовыми фразами, сложившимися в твоем ограниченном уме крестьянки, ведь ты до сих пор ею осталась, а ограниченный ум очень опасен. Делать добро, не глядя кому, — значит унижать, оскорблять; сперва необходимо, чтобы ты признала существование тех, кто не хочет тебе добра, кто желает добра другим, и тогда, уж пожалуйста, твори добро, не оглядываясь вокруг, возлюби ближнего как самое себя, поступай, как ты найдешь нужным, левая рука твоя пусть не ведает, что творит правая, тогда, конечно, все будет хорошо и справедливо, моя грустная, растерявшая иллюзии мама! Ты смотришь на меня и слушаешь гимн, завершающий передачу зарубежного радио, ты задумалась, я знаю, я читаю это в твоих глазах и не хочу говорить тебе ни «да», ни «нет». Ты уже много страдала, ты уже столько раз умирала, униженная и усталая, и тебе еще предстоит увидеть своего ясноглазого, с солнечной улыбкой сына мертвым — терроризм, колониализм — под белым тюлем, защищающим его тело от мух. Ты задумалась, мама, а я молча улыбаюсь, потому что ты всегда верила в улыбку на моем ангельском, по словам двоюродной сестры Марии, лице: