Жозе Виейра - Избранные произведения

Солнце светит мне прямо в глаза, еще не просохшие от слез, когда мы выходим из переулка, Рут останавливается, зачарованная солнечной улыбкой Маниньо, как всегда шумного и жизнелюбивого, который обнимает сильными, щедрыми руками чуть смущенного Пайзиньо — он издали подает мне условный знак — товарищ по борьбе нас не выдал. Я счастлив, мне хочется засмеяться, громко, беззаботно, ведь Пайзиньо наконец пришел, но я не могу: в его смехе и даже в присутствии здесь, с нами, мне видится, как вскоре это увидит Рут во время нашей прогулки на лодке, смерть Маниньо.

И, не скрывая слез, без цветов, я вхожу в церковь Кармо.

Улица Цветов, цветочная улица, почему-то я не нашел на ней ни одного цветка, чтобы положить тебе в гроб, Маниньо, ты опять издеваешься над моим пристрастием к старым улицам, в яростном урагане разрушения их уцелело в Луанде всего четыре или пять. Ты радовался, глядя на расчищающие площадку бульдозеры, хлопал в ладоши, заливаясь счастливым смехом, и твердил: «Все начать заново! Надо стереть с лица земли кровь рабов, которой здесь до сих пор пропитаны особняки богачей и камни на мостовой». И как ты любил, на рассвете возвращаясь от меня, из моей комнатушки, ставшей вдруг жалкой и убогой, словно она стыдилась твоего присутствия в ней, когда все ветхое здание сотрясалось от твоих отягченных радостью шагов, как ты любил остановиться по малой нужде посреди одной из старых улиц, Солнечной или Торговой, Рыночной или Азиатского переулка, и криком разбудить предрассветную тишину:

— Надо смыть кровь рабов мочой хозяев!

Улица Цветов, я иду к доне Мари-Жозе попросить у нее белых цветов, которые она разводит с наслаждением некрофилки и всегда охотно дает, оросив попутно слезами, всем, кто, подобно мне — а меня она знает с детства, — одеты в траур и просят у нее цветы на похороны. Ей приятно, я в этом не сомневаюсь, быть нам полезной, хотя бы при похоронах близких, выпадающих на нашу долю, — это ее единственная отрада. Я вижу проникновенный взгляд матушки Мари-Жозе, устремленный на покрытые каплями росы белые лепестки в целлофане, она хочет улыбнуться, но у нее не хватает духу, и тогда я сам улыбаюсь ей, пускай она скажет мне в утешение или в награду, что ее старшая дочь тоже умерла для моего брата как возлюбленная.

— Маниньо погиб! Подумать только, какая страшная участь… Ведь у них был роман с Леной, ты знал?

Я знал, я видел сделанную ими с помощью автоматического аппарата фотографию, на которой оба они, невинные дети, стояли обнаженными, и нельзя было догадаться, где, когда и как была сделана эта фотография. Они были сняты на фоне неба, моря и песка, а такие пейзажи встречаются и на Капри, и на нашем острове Муссуло, и в песках бразильского штата Сеара, и на Яве, и на Кубе, а может быть, существуют только в моем воображении. Маниньо решительно разорвал фотографию на четыре части и так же решительно поднес ее к зажигалке, бумага горела на его ладони, а он даже не поморщился от боли и, когда остался один пепел, поднес его ко рту и проглотил:

— Рут заслуживает такой жертвы!

Искренне любящие женщины никогда не могут смириться с выдуманной любовью, существовавшей в воображении их любимых до встречи с ними.

Какое лицо, какие черты, какая жизнь глядят на меня из зеркала? Тридцать четыре года сгорания нервных клеток, и все те же, всегда одинаковые глаза, все те же — ты, мое зеркало, уверяешь меня, что я все такой же. Я завязываю галстук, получается хорошо, но я не ношу галстуков и пиджаков, и эти не мои, надев их, я вдруг кажусь себе чужим, это кто-то другой, а не я, говорит зеркало. Глаза мои смотрят на мое отражение, тогда я беру последнюю фотографию размером с увеличенную в четыре раза открытку — она отпечатана на плохой бумаге, без ретуши. Как и всякая красивая девушка, Мария имела свои причуды: ей во что бы то ни стало хотелось получить мое фото во весь рост; меня смешит старательно выведенное китайской тушью посвящение даме моего сердца. Она возвратила фотографию, поняв, что это увеличенное изображение самого себя мне ненавистно. Однако потом оно мне понравилось, потому что прежде принадлежало Марии, и я, двадцатичетырехлетний, смотрю с нее прямо в объектив фотоаппарата, без улыбки, улыбку я замечаю теперь в своих глазах, отражающихся в зеркале. Я ставлю фотографию рядом с собой, гляжу в зеркало, четырежды два — восемь, восемь всегда одинаковых глаз. Как это ты говорила, Мария?

— Глаза дьявола на ангельском лице!

Тебя зовут просто Мария, это мне понравилось в тебе прежде всего. Я возненавидел одно обыкновенное женское имя с тех пор, как в седьмой школе ребята подняли на смех имя моей матери, и оно утратило для меня красоту. Я сказал: сын Пауло такого-то и такого-то и Марии Эструдес, а учительница меня поправила, да так резко, словно кричала на служанку, носившую имя моей матери:

— Жертрудес!

А с твоим именем такого случиться не может, правда? Вот почему, опасаясь твоих жадных поцелуев, приводящих меня в смятение, я люблю тебя, моя почти незнакомая двоюродная сестра пятнадцати лет. Я говорю: Мария, а не Мария-Элена, не Мария-Роза, не Мария да Консейсао или Мария да Пурификасао. У тебя нет другого имени, которое бы нарушило мраморную гладкость твоего лица, красоту твоих непокорных льняных волос. От твоего имени веет свежестью, оно согревает. Мария! — обращаюсь я к зеркалу, но между этим именем и фотографией другого, который был мной, и его многократными отражениями в зеркале стоят десять лет. Мария! — повторяю я. Однако твое имя — лишь облачко пара от моего дыхания на холодной поверхности зеркала, и мало-помалу оно исчезает. Твое имя никогда не вызывает у меня в памяти служанок, хотя почти всех их зовут Мариями, зато я на всю жизнь запомнил, как каждый год каждому учителю, заполнявшему мой ученический дневник, мне приходилось, к стыду моему, повторять: …мать — Мария Жертрудес…

И я произносил это имя, точно оно было не одно, а целых три, три непреодолимых препятствия: Мария — раз, четкое, с раскатистым «р» Жер — два, и Эструдес — три; я так привык говорить его, что никак не могу отучиться. «Эструдес, к вашим услугам», — повторяет мама заказчицам, бросая работу, чтобы примерить блузку, приметать кружевную оборку, сделать ажурную вставку, подшить подол платья, поднять петлю на чулке.

Я закрываю маленькое окошко, выходящее в сад нашего соседа, слесаря по металлу, раздумывая над тем, где бы еще раздобыть цветов. Маниньо не понравится запах тех, что я принесу, они пахнут мертвечиной, а я хочу, чтобы он чувствовал иной запах, нежный и грустный аромат цветов, чтобы он не сказал с отвращением: «Они пахнут мертвечиной, как и ты, Лена, эти дерьмовые цветы твоей матери», как сказал несколько лет назад, на Пальмовой аллее, под сирийскими акациями, с которых, точно капли дождя, падали цветы, когда они с Леной сидели на ступеньках теннисного клуба, а Лена в ответ расстегнула на груди блузку, положила его голову себе на грудь и сказала, весело улыбаясь: