Жозе Виейра - Избранные произведения

Я знаю, что ты понимаешь, но не принимаешь, где уж тебе догадаться, что́ для меня значит спокойно спать рядом с Марикотой и видеть, что она знает и принимает мое решение убивать или быть убитым. По-твоему, мы ведем несправедливую войну, Майш Вельо. Только скажи мне, что я могу сделать, чтобы уничтожить несправедливость? Или докажи свою правоту, докажи, что выбор пути, о котором мы непрестанно спорили столько времени, сделан тобой правильно. Возьми винтовку и иди сражаться на стороне брата Марикоты, убей меня. Ну так что же, Майш Вельо? Ты читаешь Маркса и ешь жареную треску, не так ли? Ты не спишь с негритянками и мулатками — хорошо, что невестка у тебя мулатка, я за нее спокоен… — из уважения к ним. Подумай хорошенько, Майш Вельо! Ты запутался в противоречиях: из уважения к ним ты отказываешь этим женщинам в человечности, любовь — нехитрая штука, однако именно в ней люди раскрываются с самой неожиданной стороны, только в любви можно общаться, учиться, узнавать… Я, конечно, шучу, но, понимаешь, у меня тяжело на сердце, оно переполнено горечью. Раздавай направо и налево свои агитки, а я буду убивать негров, Майш Вельо! И я знаю, что они скажут тебе то же самое: «Раздавай направо и налево свои агитки, а я буду убивать белых!»

Видишь ли, Майш Вельо, я ненавижу войну не меньше, чем ты. Но существует лишь один способ покончить с ней, с этой проклятой войной, которой мы оба с тобой не хотим: довести ее как можно быстрее до конца, истощить, израсходовать ее всю, уничтожить.

Только потому, что ты прав, я прав тоже.

Я выхожу на Церковную набережную, но почему-то не чувствую запаха моря. Хочется вдохнуть полной грудью соленый морской воздух, но я не могу, ничего не выходит, этому мешают белые цветы у меня в руках, темный костюм, одолженный у приятеля, и галстук. Одетому невозможно ощутить близость моря, запах его чувствуешь только обнаженным, всей кожей.

— Да вы оба просто сумасшедшие!

Никем не управляемая лодка качается на волнах и никак не пристанет к берегу, я схватил Маниньо за волосы, сжимаю светлые пряди в своих руках его нога упирается мне в грудь. Мы барахтаемся в воде, смеющиеся и счастливые, и тогда Рут серьезно и строго предупреждает меня, хотя и виду не подает, что испугана:

— Послушай, Майш Вельо! Займись лучше лодкой! Знаешь, я плохо плаваю. А вы наелись за обедом до отвала и еще резвитесь в воде…

Я прекрасно понял тебя, Рут, не притворяйся, даже не произнесенное слово можно угадать, оно уже созрело в твоем мозгу, хотя ты боишься его сказать, сердце твое щемит, я знаю; любящие женщины чувствуют близость смерти по смеху. По-твоему, мы можем умереть в воде от прилива крови, правда? Умереть и плыть после смерти неизвестно куда, покачиваясь на волнах, пока рыбы не обгложут наши трупы со вздувшимися животами, как вздулся бы твой живот, если бы ты носила под сердцем сына Маниньо, будь у вас время иметь детей, однако макута [17] Серебряная монета различного достоинства в древней Анголе. жизни и макута смерти заключили между собой договор. И ты лежишь, худая и бесплодная, на кровати моей матери, устремив в потолок тусклые, невидящие глаза. Что ты увидишь там, когда придешь в себя? Будешь ли ты плакать, смеяться или тихонько запоешь трогательную песенку о любви, которую ты, тихая и просветленная, напевала своему белокурому возлюбленному на скамейке в парке Героев обороны Шавеса? Но пока еще рано, пуля не сразила Маниньо, и кровь из раны не пролилась, мы трое хохочем, лодка кренится набок, ты поднимаешь руку, чтобы подобрать растрепавшиеся волосы, и я вижу, как при этом движении поднимаются кверху твои груди цвета ореха кола-макезо. Я сажусь к рулю, ты убираешь руку с кормы, а Маниньо идет на нос и нарочито неуклюже принимается травить шкоты, парус бьется на ветру, ударяется о борт лодки — все это он проделывает только для того, чтобы задеть меня.

Пахнет морем, пахнет твоим смуглым телом, моя прекрасная почти невестка, оно впитало запах моря и водорослей, и вдруг заходящее солнце будто воспламенило на берегу холм, засаженный до середины красными акациями, и в твоем смехе мне чудится смех Марии, которая отражается в водной глади, как ты сейчас отражаешься в моих глазах и глазах Маниньо.

— Вот и она!

Почему, ну почему, когда ты приходишь к нам, ты кажешься мне королевой, я смотрю и представляю тебя в одежде XVII столетия, рядом с твоим полководцем, который даже не повернул головы, услыхав мой радостный крик, возвещающий о твоем появлении.

Пришла Рут и принесла с собой немного солнечного света — ведь уже пробило три часа — и горечь разочарования: опять появился кто-то другой, а не Пайзиньо.

Мне хочется выбросить букет белых цветов, который я раздобыл с таким трудом, но я знаю, что мама рассердится, если я явлюсь с пустыми руками, я обещал. Они помешали мне ощутить запах моря, запах, которым успело пропитаться тело Рут, когда я поднялся и подал ей стул, а она поцеловала жениха, моего младшего брата, Коко и Дино вдруг почувствовали себя опустошенными, трупы слов оказались погребенными в их ушах, ведь мулатка, почти моя невестка, олицетворяла собой не книжную премудрость, а сад жизни.

Снова в ушах у меня раздается голос Маниньо. Я знаю, что он хотел мне сказать — и не успел, и сказал уже после, а теперь мне чудится его голос в шорохе цветов, которые я ему принесу, белых цветов, и руки мулатки Рут не станут теребить их лепестки. Он хотел сказать: фанфаронство! То, что ты отказываешься любить мулаток и негритянок, — это фан-фа-рон-ство!

Погляди на меня, я обнимаю твою почти невестку, ой-ой-ой, старший брат, не издевайся над моей улыбкой и надеждой, ты никогда меня не предашь, ты уважаешь темный цвет кожи и — как знать? — может быть, часто презираешь чернокожих людей… Ты видишь это крепкое, пропитанное запахом моря тело и не знаешь, как гладка его кожа, как прекрасен его ореховый цвет и аромат, как оно блестит, беззаветно отдаваясь любви. Послушай меня, Майш Вельо, это лучшие из женщин, они куда более женственны, чем бесцветные и пресные интеллектуалки, хотя ты предпочитаешь именно их, и твоя последовательность представляется мне всего-навсего патернализмом, милосердием, да-да, милосердием! Ты не желаешь причинить им зла, не то тебя замучат угрызения совести, ты не хочешь, чтобы думали, будто ты на стороне африканцев только потому, чтобы спать с их дочерьми и сестрами, ты полагаешь, что оказываешь им услугу, подаешь милостыню, раз не пользуешься ими, предоставляя это другим, кто придерживается иных взглядов, и потому можешь осуждать этих людей, быть выше их, ведь в нашей родной Луанде колонизаторы всё считают дозволенным, женщины — их собственность, предмет купли-продажи. Ты прав, Майш Вельо, но знаешь ли ты, как права, как всегда справедлива любовь женщины? Ты много размышляешь, однако тебе известны лишь женщины-эрудитки, которые, даже занимаясь любовью, цитируют целые отрывки из книг Франсуазы Саган — да еще в оригинале! Это же дискриминация, ты разделяешь женщин на достойных и недостойных твоей любви, ты отказываешь им в гуманности. Ведь если женщина искренне любит, это самое чистое и революционно настроенное в мире существо!