Жозе Виейра - Избранные произведения

Я проглатываю приправленный пальмовым маслом кусок курицы, он едва не застревает в горле, по подбородку течет сладкий соус. Дино шепчет мне на ухо: «Совсем как в Португалии, правда?» — а мне, говоря откровенно, чуточку стыдно есть жареную треску, когда они с аппетитом пожирают наперченное жаркое, сидя под тенистой мандиокейрой.

Мама сказала: «Жаркое уже стоит в холодильнике…»

Почему, ну почему я вдруг начинаю смеяться? Громкий смех вырывается из самых глубин души, я испуган, я в ужасе, моя боль скрыта под этим смехом и кричит мне: «Неужели тебя совсем не трогает горе? Неужели ты совсем ничего не чувствуешь?» Истерзанная горем мама подходит к Рут, которая неподвижно лежит на ее кровати, устремив в потолок отсутствующий взгляд. Но эти невольно рассмешившие меня слова — слова матери, которая девять месяцев носила Маниньо под сердцем и двадцать четыре года в сердце и во всех своих помыслах, — были вызваны горестным недоумением: как же так, она живет, а ее сын, полководец страждущих душ, умер, и ее первыми словами, похожими на капли дождя в потоке слез и рыданий, были: «Жаркое уже стоит в холодильнике, неужели Маниньо никогда больше его не попробует?»

Да, я начинаю понимать, догадываюсь, куда затащили меня приятели — на грифельной доске написано: «Имеются креветки», а ниже: «Жаркое по-охотничьи», я снова оказался сейчас в таверне «Укромное местечко» и сижу вместе с Маниньо, который уплетает жареную курицу. Но я заказываю лишь пачку сигарет, хотя не курю. Официантка приносит мне сигареты и спички, я вижу, что по моим неловким, без сноровки движениям, по тому, как я осторожно, точно передо мною коробка динамита, беру пачку «Ситала», она сразу сообразила, что я не курю. Но даже черная повязка на рукаве не вызывает сочувственного понимания на ее удивленном лице.

— Почему вы к нам больше не заглядывали, сеньор?..

Неужели она и впрямь меня узнала? Что во мне такого, отчего, увидев меня однажды, люди потом спрашивают: «Почему вы к нам не заходите, почему вы больше к нам не заглядываете, сеньор?..»

Мне страшно, я ничего не отвечаю, бегу из таверны — прошлое преследует меня.

Пайзиньо все еще не пришел, и я беспокоюсь. Я подхожу к дверям, стараясь разобраться, где тут вход, а где выход, на Торговой улице все имеет значение. Солнце еще не в зените, но улица с двумя рядами старых домов уже залита светом. От жары, назойливого жужжания мух и тишины меня начинает мутить. И от прогоркшего пальмового масла тоже. Я слышу, как Дино громогласно провозглашает, у него мания произносить тосты:

— За твое здоровье, успехи и счастливое возвращение…

«И целься вернее, Маниньо!» — мысленно добавляю я и содрогаюсь от своих слов, мне больно при одной мысли о войне, а Пайзиньо все не идет. И вдруг я начинаю понимать, что существует тайная, неразрывная связь между верным прицелом моего брата и приходом Пайзиньо. И жизнью Кибиаки, скрывающегося в лесах.

Потому что это он, Пайзиньо, с плачем растянулся на земле, и кровь сочится из раны на светлой курчавой голове; в тот вечер он пришел к нам поиграть точно в назначенный срок, а теперь уже не придет.

Отец дремлет в шезлонге под мандиокейрой, Маниньо что-то строит из камней перед входом, я стою позади него, глядя вокруг невидящими глазами, и чувствую, что в животе у меня революция.

— Дай нам пройти, мальчик!

Старая или молодая была эта женщина? Я люблю всматриваться в новые лица. Что прочел в ее чертах любопытный ребенок? Как ни стараюсь, ничего не могу припомнить. Ее худенькое тело было закутано в полосатую материю с голубыми крестиками, только черноволосая голова не покрыта да на шее, поверх кимоно, несколько рядов стеклянных бус, круглых и блестящих, как глаза, устремленные на меня. Мне шесть лет, для своего возраста я высок, но мальчуган, которого она держит за руку, с меня ростом; он по пояс голый, и светлая кожа его кажется просто немного грязной. Однако у него курчавые африканские волосы, они притягивают мой взор, и всякий раз, глядя на них, я провожу рукой по своему жесткому бобрику и завидую. Оба они спокойны, женщина и мальчуган, которого она держит за руку.

— Дай нам пройти, мальчик! Сеньор со [14] Со — сокращенно от «сеньор». Пауло дома?

Я не понимаю, кого она имеет в виду, мне невдомек, кто такой сеньор со Пауло; у нас есть Маниньо, есть я, Майш Вельо, Старший, хотя и не успевший еще вырасти, есть мамочка, ее зовут Эструдес, и отец. Разве отца тоже как-нибудь зовут? Мама всегда говорит: «ваш отец», или: «послушай, милый!», или: «о господи, что это за человек!» А революция у меня в животе продолжается, желтый соус и куриное мясо рвутся наружу — прежде я никогда не пробовал это кушанье, и оно напомнило мне собранную в скирду солому, только мама ласковыми уговорами заставила меня проглотить кусок.

И тут я слышу, как мама выходит из дому, берет на руки Маниньо, ставит его рядом со мной, и таким образом мы все трое оказываемся лицом к лицу с босоногой женщиной в полосатом одеянии и мальчуганом со светлой курчавой головой.

Я смотрю на маму, пытаясь, как всегда, угадать, что она мне скажет, что надо делать, и меня охватывает страх, сердце мое начинает громко стучать, как барабан во время празднества батуке; лицо у мамы сразу осунулось, постарело, морщинки стали заметнее, что-то причиняет ей боль, потому она и не спускает глаз со смуглого мальчугана, которого держит за руку чернокожая женщина, мальчуган бесстрастен и неподвижен, точно деревянный божок.

Мария не спускает с меня глаз, а отец мечется по платформе в поисках ее багажа. Идет дождь, и на железнодорожной станции в Верхнем городе, как всегда, столпотворение и суета. Она в легком шелковом платьице, в модных босоножках, ноги у нее тонкие, белокурые волосы напоминают солому, а когда она смеется, то показывает все свои мелкие зубы. Но она улыбается только маме, которая задает ей бесчисленные вопросы о наших родственниках, а отца все нет, он бегает с бирками в руках в поисках чемоданов и готов наброситься с руганью на первого встречного. Клубы пара окутывают нас, точно холодный ночной туман, и это на минуту отделяет нас от остального мира. Мария не спускает с меня глаз, а глаза у нее медового цвета. Как поживает кузина Жулия? А Жоан все еще работает на ферме? Вопросы, вопросы без конца, а она, высокомерная, как принцесса, только улыбается и кивает головой. Наверное, она презирает маму за то, что губы у нее не накрашены, как у кузины Жулии. И я вдруг начинаю ненавидеть эту задаваку, я даю себе клятву, что не скажу ей ни слова, ни одного, пускай с ней любезничает Маниньо, с меня хватит одноклассниц из лицея, на что мне сдалась сопливая деревенщина из четвертого класса какой-то захолустной школы в Голунго? Как это она говорила, хвастушка несчастная?