Жозе Виейра - Избранные произведения

— Хотел бы я увидеть тебя на войне! Вокруг свистят пули, и никуда от них не деться… Это я могу назвать тебя трусом, ты отгородился от всего своими возвышенными идеями, а какой от них прок, они даже от политики далеки…

Он дает мне подзатыльник, дружески щелкает по голове, и Рут вдруг становится серьезной: в его голосе ей послышалось жужжание пуль. Я это почувствовал.

— И с чего это ты взялся читать мне наставления, Майш Вельо?! Откуда у тебя, закоренелого атеиста, понятие о морали?..

Еще с детства мы выражали так свою привязанность и братскую любовь, награждали друг друга затрещинами и подзатыльниками, изощрялись в насмешках, а затем обнимались. Так было и на сей раз, Рут только вскрикивала от испуга, когда потерявшая управление лодка кренилась набок — мы забывали травить шкоты:

— Да вы оба просто сумасшедшие!..

И вот Маниньо, полководец царства войны, лежит в гробу и будто улыбается мне, а солнце смотрит на него с высоты: подумать только, такое маленькое отверстие, чуть побольше игольного ушка, а жизнь покидает человека. Все было просто, так просто… я тогда еще не знал, что его смерть близка, он тоже ни о чем не подозревал, только Рут была очень серьезной, ее оскорблял наш смех.

Неужели любящие женщины чувствуют по смеху любимого, что его смерть близка?

Мария никогда меня не любила, она вообще не могла кого-нибудь полюбить. Если я смеялся, она тоже смеялась в ответ, а разве так о чем-нибудь догадаешься? А без предчувствий любовь не бывает ве́щей, где уж тут предвидеть смерть, без предчувствий любовь вообще не любовь, а пустое и бессмысленное кружение мотылька-однодневки, такая любовь похожа на саванну, в которой подожгли траву и кустарник, чтобы было легче охотиться и возделывать почву, но земля после пожара стала серой от пепла и бесплодной. Поэтому захудалая деревенька ее чувств должна постоянно менять свое местоположение, ей необходимы все новые заросли кустарника, чтобы вырубать и сжигать их, все новые объекты страстей, чтобы смеяться вместе с ними и так никогда ничему и не научиться, пока старость не оставит свои отметины — пепел на ее прекрасном белом теле, и потом она вдруг умрет, и эта никчемная жизнь не успеет испещрить ее лицо морщинами мудрой скорби, которые придают своеобразное достоинство лику усопшего. Никогда она меня не любила — я это понял сегодня, 24 октября, на булыжной мостовой переулка, ведущего к Торговой улице, которой уже не одна сотня лет. Я иду в церковь Кармо, а солнце расцвечивает всеми цветами радуги попугая в чьем-то окне, и мне радостно, что у меня нет слез для похорон Маниньо. Коко и Дино стоят в ожидании у дверей, до меня уже доносится запах жареной трески. Красивая женщина эта Мария, что и говорить, но я содрогаюсь от стыда, вспомнив, с каким упоением любил ее и как мы с ней лежали на траве, зеленой и мягкой, точно омытая дождем мурава нашего детства.

— Правда здесь здорово?!

Маниньо смеется, озаренный солнечным светом, он с любопытством разглядывает узкую улочку, и я понимаю, что он хочет сказать своим смехом: что в Луанде мне нравятся лишь немногие места, что я называю Луандой лишь Торговую улицу, улицу Цветов, переулок Висельников, бывшие муссеки…

Он меня поддразнивает:

— Улицы рабов…

Мы ведем скрытую от всех, только нам понятную игру, передавая один другому с помощью телепатии столько раз слышанные слова — улицы нищеты… улицы несбывшихся надежд… колониальные, колониалистские, кровавые улицы…

— Зайдем? Или вы решили загипнотизировать друг друга?

Среди нас нет Пайзиньо, но Пайзиньо не будет. Он не придет, никогда не придет в церковь Кармо, куда я направляюсь. Все так же, как и два года назад, пахнет жареной треской, только я стал совсем другим. Теперь этот запах кажется мне отвратительным, меня от него мутит, как бы не стошнило прямо на улице — я не могу себе такого позволить, ведь я в пиджаке и при галстуке, да еще с черной повязкой на рукаве, а блевать в трауре невоспитанно.

— Официант! Порцию трески и три порции жаркого…

Почему Маниньо заказал три порции, а не четыре? Почему он тогда не посчитал Пайзиньо и Пайзиньо действительно не пришел? Я уселся напротив входной двери — залитого солнцем узкого прямоугольника в глубине зала — и не спускал с нее глаз, чтобы не прозевать, когда придет отец: мне хотелось видеть улыбающиеся глаза нашего старичка, стоящего против света, его фигуру, выделяющуюся темным пятном на ослепительно белом фоне, мне хотелось также видеть смеющиеся глаза сидящего рядом со мной Маниньо, а мои глаза, наверное, сейчас совсем по-идиотски округлились, подумал я и хмыкнул, и тут Коко рассердился:

— Смейся, смейся, сколько тебе влезет! Только мне кажется, что вопрос очень серьезный…

Он думал, что мы с Маниньо слушаем, как он в эту минуту рассказывает Дино об одном солдате, кажется, по имени Машино, который отказался воевать в Алжире. Но младшего брата рассмешила моя хитроумная уловка — сесть лицом к двери, — и он сказал, вернее, вполголоса пробормотал:

— Вспомнил совет рабочего Брито — всегда поворачиваться лицом к входу, спиной к стене?!

Я промолчал. Только одно имя никогда не находило отклика в моей душе — имя рабочего Брито.

— Нет, спасибо, достаточно! Я не люблю, когда много масла…

В освещенном солнцем проеме двери появляются крепкие, покрытые темным пушком ноги, я смотрю на них и узнаю — они очень похожи на ноги моей матери, она так же стояла два года назад, только теперь руки праздно сложены на животе поверх передника, она ждет. А треска в оливковом масле все шипит на сковородке, я кладу себе на тарелку капусты, и меня душит смех, но расхохотаться я не могу: эти ноги напоминают мне материнские, а думать так о ногах собственной матери неприлично; задетый моим неуместным смехом, Коко все не унимается, и Дино просит меня ответить.

— Да я согласен с вами, ребята, совершенно согласен! Если бы меня призвали в армию, я бы тоже так поступил. Нет-нет, спасибо, я не хочу жареной курицы… Не сомневаюсь, что она вкусная и хорошо приготовлена, но я не хочу. Лучше я поем трески…

Наверное, ты бы расхохотался теперь в гробу, вспомнив, как, сидя под виноградной лозой за одним столом с друзьями нашего детства, ты сказал со своей подкупающей ласковой улыбкой: «Sânjicas quijilas?» [13] «Тебе запретили есть кур?» (кимбунду) Я хотел бы, чтобы ты повторил сейчас эти слова, что-то душно, я немного оттягиваю ворот рубашки, наверное, мне просто показалось, что в переулке пахнет жареной треской? Я хотел бы, чтобы ты снова подтолкнул меня локтем, как тогда, кивнув на тонкую золотистую струйку соуса из пальмового масла, стекающую по гладко выбритому подбородку отца, и, маленький, тощий, ненасытный — бездонная бочка, как говорила мама, — съел в один присест, смеющийся и довольный собой, всю свою порцию, следуя совету отца: надо сделать шарик из маниоковой каши, опустить его в желтый дымящийся соус и проглотить не разжевывая. Стол накрыт в самом прохладном месте, в тени мандиокейры, мама оглядывается по сторонам, словно все еще не верит, что отец уже вернулся с работы, она видит нештукатуренные камни стены и старую цинковую крышу и кладет мне, удрученному своей неудачей, левую руку на колено: она хочет придать мне смелости и сама обрести ее, она хочет, чтобы я поел — пальцами или ложкой, все равно, — но я не могу. Я гляжу на тарелку с белой курятиной в желтом соусе, тарелка начинает покачиваться и кружиться перед глазами, меня тошнит, как тошнило на палубе «Колониал», когда мы плыли из Португалии в Анголу, и хочется заплакать, положить голову маме на грудь и заплакать. Но я не смею, потому что Маниньо, а он младше меня, смеется и ест, и отец страшно доволен; время от времени он оборачивается ко мне и строго говорит: «Ешь, сынок! Люди подумают, что ты слишком разборчив!» Как ты мог такое сказать, старый Пауло, если еще не знаешь, буду ли я разборчив в жизни? Ты думаешь, стоит тебе нахмурить густые брови, и я сразу сделаюсь покладистым и покорным? Тут мама ласково берет меня за руку и тихонько просит: «Сделай, как велит отец! Мне тоже не нравится курица…» Она грустно улыбается, привыкшая всегда уступать, но никогда не теряющая мужества.