Жозе Виейра - Избранные произведения

— Казузе! Ну-ка, ответь ты, докажи сеньоре Ндрезе, что ее загадка — для грудных младенцев!

Мне стало стыдно: я не знал, что ответить, как разгадать загадку, а молчать тоже было нельзя, раз уж он обратился ко мне.

— Думай, думай, сынок! «По полю гуляет, следа не оставляет». Что это?

Все у меня в голове перемешалось. «Моряк, а не знаешь»… «Следа не оставляет»… и дружелюбный смех Абано, и его лукавые глаза. Все ждали. И вдруг — то ли в голове у меня, то ли на черном небе — сверкнуло, и я крикнул, заранее зная, что не ошибся, прочитав подтверждение своей отгадке в смеющихся глазах моряка.

— Корабль!

— Верно! Корабль! — закричали все, захлопали в ладоши, и от раскатистого смеха Бенто Абано, от одобрительного взгляда Ндрезы маленькое мое сердце наполнилось гордостью — и никаких других чувств там не осталось.

— Что я вам говорил? Даже малыш знает!

Моряк торжествовал победу и снова раскуривал трубку, но огонек спички горел не ярче, чем его глаза.

— Ну, теперь берегись! Теперь я буду загадывать! Посмотрим, кто отгадает! Кто желает попытать счастья?

— Как не стыдно? Одну отгадал, да и то не сам, а теперь хочешь на нас отыграться? Давай загадывай, не боимся!

Ндреза даже приподнялась, чтобы не проронить ни слова, уселась покрепче, стала ждать.

— Ну, слушайте внимательно! Ест-пьет, а денег не платит. Кто такой?

Все примолкли и дружно нахмурили лбы. Ветер в наступившей тишине донес из таверны обрывки восклицаний — там сидел старый Казуза, и его внучка хотела было уже идти за ним, но Ндреза усадила ее на место.

— Ест-пьет, а денег не платит…

— Никогда такой не слышала…

Даже взрослые ничего не могли придумать, а мы сидели тихо и только ждали, кто же первым отыщет разгадку и даст ответ. Капитан Абано вальяжно раскинулся в плетеном кресле, взглянул на звезды — они словно хотели прорвать плотную ткань тьмы — и медленно, смакуя каждое слово, повторил свою загадку.

Первой отважилась ответить Ндреза.

— Иностранец, да? — произнесла она робко, как будто сама знала, что ответ ее неверен, и говорила просто так, на всякий случай.

— Нет, — покачал головой Бенто и со смехом поглядел на нас. — Что я вам говорил? Женщина может отгадать только то, что раньше знала. Ну, кто додумался? Ты, Зека? Ты, Зито? Стыдно, стыдно, детки. Что ж ты молчишь, Карминдинья, умница-разумница? Выходит, вы не знаете, что тот, кто ест-пьет…

— Подсказывать нельзя, сосед!

— А я и не подсказываю! Я повторяю.

— Ест-пьет… Нет, не знаю! Сдаюсь!

Ндреза и дона Домингос засмеялись, не соглашаясь с поражением.

— Дурацкая загадка! Такой и нет! Сам придумал небось, я такой сроду не слыхивала. Говори, кто это!

— Вот так всегда! Как отгадаете, так прекрасная загадка, а как сядете в лужу, так дурацкая. Ну, слушайте внимательно. Ест-пьет, а денег не платит…

Он немного помедлил, оглядел устремленные к нему лица, сжалился над нами, широко развел руками и договорил:

— …арестант!

Мы продолжали молчать и ждать. Никто не засмеялся, ни у кого не зажглись огоньки в глазах, как бывало всегда. Мне без этих огоньков стало зябко, а от слов капитана — еще зябче. И я спросил:

— Арестант? Как это так, Абано?

— А вот так, сынок. Разве арестант не ест, не пьет?

— Ну и что с того? Мы тоже пьем и едим! — Дона Домингос рассердилась не на шутку: она не любила проигрывать и злилась, если кто-нибудь в какой-нибудь игре одерживал над ней верх.

— Пьем, едим, — передразнил ее капитан, и мы не могли удержаться от смеха, так похоже у него вышло. — Пьем, едим, да платим за то, что съедим и выпьем. А он не платит! За него государство платит.

— Да, сосед, славная загадка! — немедленно оценила ее Ндреза и от души засмеялась вместе с капитаном. Потом сказала, что никогда не слышала такой и обязательно будет загадывать ее друзьям.

— Это новая, да? Где ты ее услышал?

— В Мосамедес.

— Да полно врать! В Мосамедес не говорят по-нашему! Придумал тоже! Дурацкая загадка. Нашел что ребятишкам загадывать!

Дона Домингос, огорченная поражением, разворчалась на капитана, но он не стал с нею спорить, а хладнокровно ответил:

— Ладно! Загадывай свою. Я больше не буду.

Однако пыл доны Домингос уже угас от кроткого спокойствия мужа; и она молчала. Мы уже знали, что когда взрослые так замолкают, лучше не приставать к ним, а дождаться, пока они снова заговорят. А просить в такую минуту новую загадку, или какую-нибудь историю, или новую игру — гиблое дело.

Так мы и сидели. Молчали. Только горячий ветер выл все сильнее, наводил страх. Снова небо над головой располосовали молнии, послышался раскат грома. Смех и крики в таверне становились все громче: наверно, кто-то оставил дверь открытой, и вдруг до нас донеслась песенка старого Кизузы. Она прилетела вместе с ветром прямо к нам, и от нее стало еще страшнее и тоскливее. Мы знали, что старика напоили и теперь заставят плясать, чтобы посмеяться над немощным слепцом.

До нас долетали непонятные слова на кимбунду. Может быть, они были бессмысленны, как и поступки старого Кизузы. Может быть, они лишь заставляли двигаться в ритме старинного танца его ноги, которые помнили этот напев с детства — еще со времен рабства.

Но, видно, капитану, доне Домингос и Ндрезе эти слова говорили что-то еще, потому что Абано поднялся, спрятал в карман трубку и сказал:

— Я сейчас вернусь. Пойду спрошу, не отвести ли старика домой, Катита, пойдем.

Девочка опечалилась. Ресницы захлопали чаще — слушая шум, доносившийся из таверны, она была готова заплакать. Дона Домингос пришла ей на выручку:

— Оставь ее. Пусть еще посидит. Я сейчас расскажу им одну историю. Зито и Зека потом проводят ее домой — они уже большие.

Насчет Зито — правда, но я-то еще считался маленьким, и ее слова обрадовали меня. Когда она произнесла слово «история», я придвинулся ближе, и сердце мое заколотилось.

— Ну, что же мне вам рассказать?

— Про заколдованную птицу!

— Как? Опять? Это потому, что там действует девочка-гордячка? — вмешалась в разговор Ндреза, и всем стало неловко. Карминдинья что-то еле слышно пробурчала себе под нос, но я разобрал несколько слов и ущипнул ее. Вслух она не решалась ничего сказать — боялась обидеть старшую.

— Про льва и обезьяну!

— Надоело про зверей! — закричал Шошомбо. — Я хочу про людей.

— Но ведь в сказке звери как люди. Разве не так?

Но он упрямо стоял на своем. Однако, когда дона Домингос заговорила, все примолкли, не проронили ни единого словечка. Было так тихо, что явственно слышались шорохи ночи, вплотную подступавшей со всех сторон. Было жутковато, а мы внимательно слушали дону Домингос, сидя тихо, как мыши.

— Жил да был…

Казалось, что тьма стала гуще и беспросветнее и вот-вот проглотит нас. Ветер завывал то по-звериному, то по-человечески, крыша из оцинкованной жести погромыхивала под его порывами. Всюду мерещилась опасность. Глаза блестели. Крики, доносившиеся из таверны, вдруг превратились в те самые, которые слышались героине сказки. Каждое слово проникало в душу, каждое движение приковывало к себе наши взгляды. И сердца испуганно колотились, а потом замирали: дона Домингос рассказывала искусно, превращаясь то в одного, то в другого персонажа, голос ее становился то ворчливым, то злобным. Исчез наш муссек, мы чудом перенеслись в хижину на опушке леса. Ночь, дождь, молния, гром, смех и песни в таверне — все это было и как будто не было. Когда дона Домингос объявила, как будет называться ее история, когда впервые прозвучало слово «оборотень», новый, не изведанный еще страх охватил нас. Чудилось, что он уже прокрался во тьме и притаился с нами рядом и вот-вот обхватит, стиснет кого-нибудь длинными и гибкими, как ветви жибойи, руками. От страха трудно стало дышать и глотать. О девчонках я уж не говорю: Карминдинья и Туника вцепились друг в друга, ничего не замечая вокруг. Сеньора Ндреза машинально шевелила губами, повторяя за рассказчицей. Тьма сгущалась.