Жозе Виейра - Избранные произведения

Тут я почувствовал какое-то дуновение у себя на шее — словно кто-то погладил ее шелковинкой. Что это? Дыхание оборотня? Упал и скользнул по телу цветок акации? Я вскочил на ноги, столкнулся с Зито, услышал, как плачет Катита, а он отпихнул меня в сторону и заслонил собой. Я увидел, что его курчавые волосы стоят дыбом, точно он захотел походить на белого. В руках у него мелькнула рогатка, запела натягиваемая резинка. Глаза Зито вглядывались в хохочущего, бормочущего оборотня.

— Зито, не смей! — Катита бросилась к нему.

Но камень уже засвистел в воздухе… Тощая луна скрылась за тучей, лягушки перестали квакать (может быть, они в темноте всегда молчат?), ветер улетел прочь, и все во Флоресте смолкло. И тогда мы услышали небывалый, никогда еще не слыханный вопль: как будто в унисон разъяренному коту замычал бык, и стеклянные глаза оборотня разбились, не сойти мне с этого места, если вру, разлетелись на тысячу осколков.

Зито угодил ему прямо в душу, мы поняли это по его воплю. Огненное сердце, первооснова всего сущего, покатилось по земле, по траве, сжигая по пути цепочку черных муравьев, заметавшихся в поисках спасения. Из хижины ударил столб ядовитого дыма, показался желто-красный огонь. А душа оборотня — или то была не душа? — как разбитый кувшин, покатилась куда-то. Ей надо было найти новую оболочку, ибо в тело человека-оборотня она уже вернуться не могла.

А кусок души — именно в нем помещались разбитые камнем глаза — укатился далеко в сторону и поджег высокую траву, которая вспыхнула мгновенно.

Катита кинулась вперед, а мой страх от всего, что мне довелось увидеть и услышать, исчез. Девочка бежала по воде, и руки ее вились вокруг тела, как крылья безумной бабочки. Вода захлестывала ее маленькие ноги, вода становилась красной, желтой, зеленой и голубой, как душа оборотня, догоравшая на берегу, прыгавшая по стенам хижины, сложенным из сухого тростника…

Сбежались встревоженные соседи, стали кричать, искать ведра, черпать воду из озера и тушить пожар. Но ничего у них не вышло: спасти домик не удалось. Из них из всех только мы — трое дрожащих от холода и страха детей — знали: это не просто пожар от брошенной спички или непотушенного очага. Это горели останки оборотня, и никто не в силах их потушить: этот огонь вырвался из ада, он исчезнет, обернется пеплом и золой, только когда сам захочет.

Кто-то тихо всхлипывал рядом со мной. Я сказал еле слышно, чтобы Зито не обратил внимания:

— Катита, это ты плачешь? Не надо. Ведь я с тобой. Я здесь.

Она кивнула. Окинула меня взглядом своих глубоких глаз, заплаканных и испуганных. Она была красивая — только надо приглядеться как следует. Мы оба стучали зубами, потому что вымокли в озере, мы были перепачканы в грязи и красноватой глине, от нас пахло дымом и гарью — запах этот, казалось, пропитал нас насквозь и вернул нас к жизни, подтолкнул к людям, ко всем, ко всему…

Я вытянул шею, и голова моя оказалась рядом с головой Катиты. Мы сели на землю, прислонившись друг к другу. Мы молчали. Мы ничего не видели. Ее ресницы больше не хлопали, как раньше. Ее неподвижный взгляд был устремлен туда, где люди из нашего муссека тушили догоравший пожар. Можно было подойти поближе, посмотреть.

На залитом водой пепелище мы увидели скрюченную ногу, обугленную руку оборотня. Во рту скалилось в улыбке несколько желтых зубов, словно дразня людей, которые несли его останки прочь от того места, где стояла когда-то хижина старого Кизузы, а теперь было пепелище. Все понимали, отчего смеется оборотень: рад, что покинул свою человеческую оболочку, а сам скрылся. Души у него не было, это я напутал — ведь он не человек и не зверь, — а вот то, что у него внутри, скрылось, исчезло, чтобы когда-нибудь вернуться — в сказке или на самом деле.

А нас окружала немая ночь — ночь оборотня, и еле-еле слышались обычные ее звуки: писк, шорох листьев, кваканье, далекий раскат грома…

И вдруг раздался голос. Голос Катиты. Тихий и красивый голос внучки старого Кизузы. Она вскочила на ноги, опершись на меня, и сердце мое вдруг пропустило удар. Катита пела песню своего деда и, хотя в глазах у нее стояли слезы, улыбалась.

А мне хотелось заплакать, и я ничего не мог с собой поделать. Я вообще ничего не мог сделать, я мог только сострадать ей. А Зито смеялся, пулял из рогатки, плевал в воду. Пришли люди, накрыли одеялом останки оборотня, потом взяли нас троих за руки и повели к домам, где в окошках еще светились огоньки.

А старик Кизуза так и пропал: с той минуты, как он вышел из таверны, никто его не видел. Слепой ворчун исчез во тьме, ушел — и как в воду канул.

И больше никогда не появлялись оборотни в муссеке Макулузу, который теперь стал белым кварталом Луанды.

Перевод А. Богдановского.

José Luandino Vieira

NÓS, OS DO MAKULUSU

Lisboa, 1975

© Sá da Costa, Lisboa, 1975

Все было просто, просто, как выстрел из ружья: он воевал, был прапорщиком, пуля настигла его, и он упал замертво — кровь Маниньо обагрила землю. Он погиб не на поле боя, его подстрелили из засады, и ему было горько — я в этом не сомневаюсь, — что приходится умирать так нелепо, от случайного выстрела. Как это он говорил? «Безмятежно жиреющей курице и невдомек, что сегодня воскресенье». И вот он сам оказался курицей, глупой курицей… У него была мания — стать героем, он воображал себя великим полководцем, и в этом моя вина, я дал ему почитать «Историю войн государства Ангола» Антонио Кадорнеги, чтобы посмотреть, сумеет ли он в ней разобраться, а получилось так, что он дал мне урок, мне следовало быть на его месте, потому что он был лучше всех нас, и вот сегодня мы его отпеваем в церкви. Четверо несут гроб, и, поскольку все мы очень разные — и по росту, и по походке, и по обуревающим нас чувствам, гроб колышется, точно лодка на волнах в открытом море, и Маниньо, наверное, укачало, вот именно, укачало, как было в тот день, когда я сказал ему:

— Трус!

Он только засмеялся в ответ, словно солнце проглянуло из-за туч, и смуглое лицо Рут, стоявшей возле него, тоже засветилось улыбкой. Если бы ты не была почти что моей невесткой — теперь тебе уже никогда ею не быть, — если бы ты не была мулаткой, я бы подзадорил тебя, твой смех разгорался бы, как костер, пока ты сама не погибла бы в его пламени, — этот огонь потихоньку тлеет в тебе всегда, но тут Маниньо решил вмешаться: