Жозе Виейра - Избранные произведения

…Когда дона Домингос дошла до самого страшного места, Катита не выдержала и испустила вопль. Когда же оборотень проглотил и женщину, и ее детей, все боялись пошевелиться, глубоко вздохнуть, моргнуть.

Рассказ был окончен. Все молчали, и ночь была безмолвна. Снова сверкнула в небе молния, Катита прижалась к подружке, а дона Домингос, как всегда в конце, сказала:

— Плохо ли, хорошо — рассказала как умела…

Она, наверно, и сама была не рада, что завела эту историю про оборотня как раз тогда, когда весь муссек был полон слухами такого рода.

Стал накрапывать дождь, и мы вошли в дом: Катиту ждал ужин. Вскоре вернулся капитан Абано, сказал девочке, что дед ее уже пришел домой. Дона Домингос и Ндреза тоже отправились восвояси, и мы остались втроем: Зито, я и Катита.

Глаза ее были неподвижны и широко открыты, холодные руки дрожали. Все мы были напуганы до полусмерти, хоть Зито и храбрился, повесив себе на шею свою рогатку. Ватными от страха ногами ступали мы по темному песку. Чтобы приободриться, я стал насвистывать, но Катита ласково зажала мне рот ладонью. Я взглянул ей в лицо, увидел неподвижные белые глаза и испугался еще сильней. Однако, чувствуя ее руку, все же раздвинул губы в притворной, слабой улыбке.

Зито шел впереди. Страх не выпускал нас из своих когтей, и мы знали, догадывались, что сегодня ночью нас ждет встреча с оборотнем.

Как я уже говорил, жили они в одном муссеке, а обитали в другом. Было их двое, если не считать кота: старик Кизуза и его внучка Катита, наша подружка.

Я как сейчас вижу перед собой наш путь той ночью: слева — теплое, шелестящее дыхание Флоресты; справа — непроглядная темень, такая страшная, что мы не решались даже поглядеть туда; прямо — узкий желтый ломтик луны. Лягушки квакали и прыгали в тихую воду, и ее плеск сопровождал нас всю дорогу. Мы стояли тихие, испуганные, чувствовали себя совсем одинокими и еле передвигали ноги от страха.

От многих страхов. Когда подошли к Флоресте, слезы хлынули у Катиты ручьем, ноги подкосились, так что нам с Зито пришлось поддержать ее с обеих сторон, а она только повторяла без остановки, вселяя в нас еще больший страх:

— Он придет, придет, придет…

Зито тоже был не в себе: он все время смеялся и беспрестанно стрелял из рогатки куда попало, камни свистели в воздухе. Бам — слышали мы, когда он попадал в ствол дерева, тш-ш — когда сбитые камнем листья соскальзывали в воду. Лягушки вдруг смолкли, и в этой немой тишине раздавался только жалобный скрип и стон ветвей — деревья точно предчувствовали скорую смерть. А Зито как сумасшедший только и знал, что снова и снова натягивать свою резинку. Листья. Шорохи. Мы.

Потом страх добрался и до меня, словно перетек по дрожащим рукам Катиты, которая цеплялась за меня. Мне бы очень хотелось улыбнуться, чтобы подбодрить ее, но не получалось — сил не хватало; сердце трепыхалось, как выпавший из гнезда птенец.

— Да не бойся ты! Я с тобой!

Все вокруг было так, как в той истории, которую только что рассказала нам дона Домингос, — того и гляди, из колючего кустарника выбежит чудовище в человеческом образе. Хриплые голоса деревьев мешались с воем ветра и хихиканьем листвы. Тощая луна отбрасывала пляшущие тени, прорезала тьму, и ее лучи задевали лица, как паутина. А вдалеке, по ту сторону нашего страха, на том берегу тихого озера, блестевшего под луной, ждала нас хижина старого Кизузы. Но и там притаился страх: домик был такой одинокий и чернел даже посреди окружавшей его тьмы, притулившись под огромными мафумейрами. Но все-таки он был нам знаком: там живет добрый, старый, слепой Кизуза, там, подняв хвост трубой, бродит кот Мурлыка. Оборотню там делать нечего: он ждет нас тут, он притаился во тьме, готовясь схватить беспечного прохожего…

И в этот миг Зито, крепкий, бесстрашный паренек, вдруг закричал — от испуга или ужаса так не кричат. За всю свою жизнь он так не кричал: Зито первым увидел на том месте, где полагалось быть входу в хижину, то, чего никто еще не видел, то, о чем мы все столько думали, — появившегося из тьмы оборотня.

Вначале показалось слабенькое желтое пламя, метавшееся из стороны в сторону, как будто оно танцевало батуке. Ветер раздувал его. Деревья застонали громче, но листва продолжала смеяться наперекор всему. И вдруг, как ни усердствовал ветер, пламя замерло, перестало колебаться и рассыпать искры. Уже нельзя было разглядеть в его пляске фигуру человека, силуэт зверя, очертание дерева. Ничего. Желтое в середине, черное по краям пламя — и больше ничего. Крик застрял у нас в глотке, три пары остановившихся глаз уставились на это чудо.

И тут мы увидели, как из хижины появляется оборотень.

Вот показались глаза; маленькое пламя стало злым и холодным сердцем, таким же губительным, как и породивший его огонь. А глаза — поначалу они были размером с игольное ушко, — узкие синие глаза стали расти и желтеть, округляться, как у кошки или леопарда. Медленно, словно оживший мертвец или бредущий по глубокому прибрежному песку зверь, столбик пламени задрожал и двинулся к двери, оскалил зубы, вырос в размерах. Между глазами вырос волос оборотня, длинный, черный, торчащий вверх. Тело оборотня терялось во тьме, потом оно согнулось, рассыпая вокруг искры, разделилось надвое: одно шагнуло к воде, другое взметнулось вверх, в черное небо, словно искало путь к нам навстречу.

Мы бросились бежать.

Лес больше не пугал нас, тьма была нам знакома.

Потом, забившись под дерево, мы стали всматриваться и вслушиваться: до нас долетал хриплый крик ягуара. А вокруг меня шелестели, свисая почти до земли, лианы — огромное дерево поскрипывало под ветром, его листья сплетались с высокой травой. У каждого дерева, у каждой травинки был свой запах; я различал в темноте и красную акацию — ее красно-желтые цветы горели, как раны, даже в темноте — и ту, с бледно-розовыми лепестками — я любил ее больше всего. Я чувствовал и чересчур сладкий аромат желтой акации, я видел, что крошечные цветки фиалки похожи на какие-то замысловатые украшения. А над всем этим возвышались, суля защиту, могучие стволы мафумейр — по ним стремительно скользили толстые зеленые ящерицы, и все остальные запахи заглушал аромат поваленного эвкалипта, лежавшего на берегу, — мы любили устраивать на нем игры.

Так мы лежали, притаившись в высокой траве: все кругом было привычное и знакомое, но страх не покидал нас. А Катита рядом со мной шептала молитвы — одну за другой, как в церкви святого Павла.

Она все молилась и молилась, и ее шепот был сейчас нам необходим: без него мы не поняли бы, что происходит вокруг. А оборотень был уже готов к нападению, он уже завершил обряд волшбы, мы слышали его неразборчивое бормотанье — так же бормотал и дедушка Кизуза, — он хотел обмануть нас, заманить к себе, потому что через озерцо перебраться был не в силах. Да, слова были похожи на те, что произносил старый слепец, а вот заговорить его голосом оборотень не смог.