Жозе Виейра - Избранные произведения

Он моргнул потухшими глазами, протянул вперед руку. Я придвинулся ближе, подставил голову под тонкую костлявую руку. Старик всегда подолгу гладил нас по волосам — мы уже к этому привыкли. Я ждал. Туника замолкла, Катита глядела на нас. Туника предпочла бы поиграть с Катитой, поговорить с нею о куклах, а то Карминда стала много о себе воображать, строить из себя взрослую.

— Оставайся, Катита, поиграй, — разрешил Кизуза и тут же добавил, угадав невысказанное беспокойство маленькой женщины: — Обо мне не тревожься, я пойду в таверну, поужинаю…

В те дни, когда Катита оставалась поиграть с нами, она ужинала у кого-нибудь из нас. В темноте прозвенел смех Туники. Я взял у Катиты палку, спросил:

— Можно я вас провожу, дедушка?

На иссохшем лице старика заиграла улыбка, засветились безжизненные глаза.

— Пойдем, внучек. Я всегда говорил: у детей — рожица в грязи, да сердце золотое… Дьявол нас по ночам караулит… По ночам все сердца поют…

Он запел что-то несвязное и непонятное:

— Звезда поет, тьма поет, собачий хвост поет… — и засмеялся.

Мне стало не по себе, словно холодным ветром подуло от этих слов. Катита, взяв Тунику за руку, уже шла прочь. Старик стоял в темноте, и тьма окутывала его рассудок, редкими зарницами посверкивали там искры разума. С трудом понимал я обрывки его возбужденных речей: смысл появлялся и исчезал, как пузыри на только что уложенном гудроне в жаркий день. Мне казалось, что рука старика шарит где-то глубоко у меня в груди, что длинные ногти вонзаются в мое сердце.

Я рванулся вперед, и палка от половой щетки, за которую он держался, упала. Стало тихо. Связка тростника опустилась на песок. Долго еще слышалось невнятное бормотанье старика, его шаркающие шаги, а потом раздались восклицания — это он дошел до таверны.

Я убежал.

Ночное небо над головой грозило дождем, тьма погасила звезды, где-то у горизонта, у реки Иколо, вспыхнула молния, вспыхнула и погасла, потом, наводя страх, загрохотал гром. Липкий пот тек по спинам, люди торопились под крышу, многие даже не успели доесть свой ужин и тащили в дом тарелки. В немой тьме слышны стали голоса ночных тварей: заухал филин, застрекотали жуки-медведки, затрещал сверчок, зашелестели крылья нетопыря, с глухим стуком упали наземь плоды гуайавы, послышался писк какой-то птицы в гнезде; плачуще заблеяла коза, испуганная внезапным появлением проголодавшегося козленка… Когда я подошел к дому, сеньора Домингос уже стояла там вместе со всеми своими детьми. Капитан Абано раскладывал шезлонг, чтобы мирно выпить медовухи. Тут же были и Ндреза вместе с Зито.

— Иди скорей сюда, Зека! — закричала, увидев меня, сеньора Домингос — Где ты оставил старика?

Страх все еще продолжал сжимать мне сердце, и я соврал:

— Я довел его прямо до дверей таверны сеньора Америко. Помог войти.

Стараясь примоститься поближе, я оттолкнул Шошомбо, а он двинул меня локтем. Мы сцепились. Ндреза разняла нас:

— А ну, прекратите. Вечно этим двоим неймется. Тихо, сорванцы!

Капитан, развалившись в шезлонге и дымя трубкой как паровоз, пробурчал, что, если это безобразие будет продолжаться, он ничего рассказывать не станет, ни словечка не проронит. На это Туника, жавшаяся к матери, как цыпленок к наседке, не по возрасту дерзко ответила:

— Подумаешь! У тебя, отец, все истории одинаковые: плыл человек в лодке, молния сверкнула и унесла его с собой…

— Придержи-ка язык! — прикрикнула на нее Ндреза, а сеньора Домингос пообещала, что будет рассказывать сама.

Все захлопали в ладоши от радости. Но сначала — загадки. Мы все очень любили отгадывать загадки: думаешь-думаешь, ломаешь голову, медленно подбираешься, и вдруг — сверкнет отгадка. Дона Домингос помнила множество загадок еще с детства, ей загадывали их еще родители, и страшно представить, как давно это было: нас на свете не было, мы еще даже не родились.

— Загадки! Загадки! — закричали мы с Зито и Шошомбо, и даже Катита весело сияла глазами, смеялась вместе с нами, прося начать поскорей. Мне очень нравилось, как она смеется — красиво было.

Дона Домингос согласилась, сверкнула белыми зубами — все зубы у нее были целы, — и вновь воцарилась тишина, только слышно было, как потрескивает табак в трубке капитана Абано. Мы все уставились на рассказчицу, нетерпеливо ожидая загадок, хоть и знали, что никому — разве только Карминдинье — не удастся дать правильный ответ. Дона Домингос никогда не повторялась: каждый раз придумывала или вспоминала новые — все они хранились где-то у нее в голове. А иногда предлагала и старую загадку, чуть-чуть что-то в ней меняла, и мы снова становились в тупик.

Прогремел гром, молния промчалась по небу, тоненько задребезжала железная крыша — то ли от ветра, то ли от грома — никто не знал. Ндреза взглянула на небо, а там все снова было тихо и темно. Тогда дона Домингос медленно по своему обыкновению — точно таким голосом, тихим и серьезным, бранила она нас за провинности — начала загадывать загадки. Зазвучали слова нашего древнего языка, словно прилетели из тех времен, когда все — от мала до велика — собирались вместе. Как всегда, сначала пошли те, что попроще.

«Поднять можно, а через забор перебросить нельзя». И мы задумались, и отгадка вертелась на языке, словно искала выхода в ночную тьму. Капитан улыбался, не желая подсказывать. Первой, конечно, отгадала Карминдинья:

— Пух!

Все завопили хором — Карминдинья своим правильным ответом озарила непроглядную темень вокруг. Шошомбо, закрыв глаза, качался из стороны в сторону, и я, улучив момент, стукнул его по шее. Он вскочил, чуть не плача, и по ошибке набросился на Зито:

— Это ты меня ударил, гад паршивый?

— Не смей ругаться! Кто тебя научил таким словам?! Сидите тихо, а то больше не стану загадывать.

Мгновенно все замолчали. На этот раз Ндреза опередила дону Домингос.

«По полю гуляет, следа не оставляет». Снова вспыхнула молния, и стали видны моргающие глаза. Даже Карминдинья не могла отгадать: сидела серьезная, нахмуренная — я никогда ее такой не видел, — лоб прорезали морщины. Ндреза торжествующе повторила свою загадку, обращаясь теперь к капитану:

— Что ж, моряк, молчишь?

Мы хором засмеялись, радуясь, что взрослый попал в такое затруднительное положение, а Туника все настаивала:

— Ну, отец, что ж ты? Ну?

Но я один при свете новой зарницы увидел, как лукаво блестят глаза моряка: он прекрасно знал отгадку и нарочно молчал, оттягивая время. Я понял это, почувствовал благодарную радость. Он ждал, пока Ндреза нарадуется вдосталь. А она, подхлестываемая его молчанием, не унималась:

— Моряк, а не знает! Как не стыдно, сосед!..

Он вынул изо рта трубку, чтобы она не мешала смеяться — все мы были ему чужие, но любил он нас не меньше, чем родного своего Шошомбо, — и вдруг обратился ко мне: