Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

Девушка сидела, задумавшись, на автобусной остановке. Подошла бабка и с места в карьер накинулась на девушку: «А ну-ка, молодежь, уступите мне место, я старая». «Пожалуйста-пожалуйста», – вышла из своих мыслей девушка и охотно уступила место бабке. Бабка села, но не унималась: «Какая молодежь наглая пошла – видят, что пожилой человек идет, и продолжают сидеть!» К разговору подключились соседние бабки, которые уже сидели на остановке рядом с девушкой, когда подошла эта, новая. «Это уровень культуры теперь такой, теперь все такие!» – кричали бабки. «Что значит “теперь”? Культура – она и есть культура, либо она есть, либо нет», – ругалась новая бабка. Девушка стояла рядом, мечтательно улыбаясь, как будто это все относилось не к ней. Ей было много тысяч лет, она помнила Египет, Месопотамию, помнила, как первые невежественные, дикие народы заселили эти земли. «Вот ругаются бабки-однодневки, – думала девушка, – а еще вчера они были детьми, а я была такая же, как и сейчас – древняя и вечно юная. Восемьдесят лет назад я качала их на руках, как когда-то качала их матерей, а теперь они старухи и ругают меня. Все идет своим чередом. Завтра этих бабок уже не будет, а вот та девочка в коляске будет такой же бабкой и так же будет ругать молодежь. Эх, люди-люди!» Подошел автобус. Девушка предупредительно пропустила всех бабок вперед, проследила, чтобы они сели, а потом заняла оставшееся свободным место и молодыми, сияющими, влюбленными в мир глазами уставилась в окно.

Человеческие детеныши, глупые человеческие детки, прячутся за ветками в зимнем лесу, следят за старой Окку. Старая Окку идет по тропе к своему дому; за тропой – озеро, падает снег. Дети следят за Окку и молча поют:

Мальчуганы, одетые в хлопок, сбивают яблоки на берегу реки. В реке живет дохлая щука с открытой пастью. Острыми зубами она прогрызает лодки рыбаков и поет об огромном Солнце, восходящем над звездами, пеной и зарослями камышей.

В доме, укрытом одеялами снега и мха, старая мать со слезами на глазах просит о чем-то сына. В другом доме живет голая женщина с гитарой; там много бумаг со стихами, картин художников, цветов и ковров. Третий дом находится прямо под Луной: там мужчины с недобрыми лицами пьют вино и водку, и кто-то без имени и лица возносится над ними к дымящейся старой Луне.

Белобрысый, в холщовых штанах, маленький мальчик на поле смотрит на ворону, клюющую зерно. Пахнет свежестью; со стороны деревни доносится запах дыма.

– Ворона, ты знаешь реку? – спрашивает мальчик.

– А ты знаешь рреку зимой? – спрашивает ворона.

– Что ты ешь? – спрашивает мальчик, – я люблю кашу.

– Губа не дурра, – говорит ворона, – а я бы, пожалуй, не отказалась и от курриного яйца.

Голые старые деревья обладают особой шершавой, сучковатой красотой. Иногда такое дерево растет у самого шоссе и наблюдает за дорогой. Знающие люди могут раскрыть такое дерево, как куртку на молнии, и войти внутрь. Внутри – кинотеатр, там показывают долгие, медленные фильмы, похожие на сны и весну.

После дождя шоссе мокрое и похоже на озеро; на глади его – случайные лепестки, дождевые черви. За шоссе – красные лавовые поля, где бродят тени осыпающихся облаков. Еще дальше – нет ничего, только музыка-из-под-земли, которую слушают чудовища.

Влюбившись в красавицу, никогда нельзя быть уверенным, не чудовище ли она, особенно если на это указывают вóроны на старом обугленном дереве или трое нищих, присевших отдохнуть на лесной опушке.

Гага снесла яйца на скалистом берегу моря. На скалах рос лес, на побережье лежали огромные валуны, а в море видны были очертания кораблей. Недалеко от берега стоял бревенчатый дом, на крыше которого жило солнце. В доме жил дед с топором; по вечерам к нему приходил медведь, и они пили смородиновый чай.

На макушках у трех сосен сидит по вороне; они делятся свежими новостями.

– Над моррем взошло солнце, звезды стало не видно, и месяц поблек, а старрикам-валунам, торрчащим из воды, стало немного потеплее – так уж горрестно они стонали всю ночь, – рассказала первая.

– В озерре плавает лебедь Ян Гус, вытягивает шею в сторрону восходящего солнца, и в горрле его как будто игррают тррубы, – поведала вторая.

– Кррупный, прродолговатый, как утиное яйцо, валун лежит в трраве и соверршенно ко всем рравнодушен, – пожаловалась третья.

Началась гроза, вспыхнула в небе молния, заскрипели лодки, исчезли птицы, а потом огромный белый цветок распустился прямо в море.

– Кто ты?

– Я дитя двух пустых лодок и двух диких птиц. Я дитя большого старого дерева на берегу. Я сын молнии. Я зять скалы. Я внук волны. Я племянник гагары. Я волчья мать.

– Зачем ты?

– Я пришел все уничтожить.

Иногда солнце съедает кусок стены или крыши дома. Иногда по полю идет женщина с седыми волосами до пят и красным клювом. В эти дни морды свиней в загонах кажутся особенно наглыми.

Мальчишки вечером разжигают в лесу костер и смотрят, как чудовища танцуют на берегу лесного озера. Маленького Микко ищет бабушка, ходит по лесу, кричит «ау», а внук давно уже превратился в еловую ветку.

За голыми деревьями светит круглая желтая луна, похожая на лишенный зрачка глаз оборотня. Жена человека-волка ворочается на кровати, ждет возвращения мужа и бормочет:

Ворона и полено сидят на берегу озера. Клубятся и вечно рушатся над ними руины облаков, а Луна восходит, покрытая нежным пушком, как розовый персик.