Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

– Ты дерревянный урродец! – вдруг ни с того ни с сего дразнится ворона.

Полено плачет от обиды, и из-под коры его век медленными каплями выступает смола.

Бывают такие ночи, когда за всеми молодыми женщинами ходят старухи в черном и шепчут им на ухо, чтобы они перерезали горло своим мужьям, задушили своих детей и шли туда, где ухает филин над лесными цветами, где бродит черный зверь с огромными белыми рогами, в которых живут бабочки и светлячки. Там, на болотистом лугу, должны женщины наесться кошачьей петрушки.

Сквозь прозрачные, словно из зеленого инея вырезанные листья, через все их мерцающие прожилки светит солнце. Начинается утро, а у умной Эдлы, читавшей всю ночь, книги выросли на голове – вместо волос. И, скажите на милость, как ей теперь выйти из дому? Как показаться жениху? Теперь-то всякий узнает, что в голове у Эдлы: в книгах – все мысли бедной девушки. Одно хорошо: жених у Эдлы неграмотный, так и не прочтет, что Эдла днем и ночью сожалеет о его глупости и думает, не родятся ли у нее от него глупые детки.

Дедушка Дехор идет по лесу и сшибает все грибы, растущие на поваленных деревьях. Одно из поваленных деревьев – его внучка. Как-то пошла она петь руны в лес и стала деревом. А могла стать водопадом или тропинкой.

Кричит камень, истекая кровью. Блики закатного солнца на рукоятке меча, в него воткнутого. Лежит камень под дубом, в зарослях папоротника. Меч прошел его насквозь, словно каравай хлеба. Каменные губы заглотили меч, и он вошел в стук его стихшего сердца, в ножны его черствого, мертвого сердца. Ночь прикладывает к камню свое чуткое лошадиное ухо и слышит: камень мертвый, не дышит, но бормочут его мхом покрытые кости, а в костном мозге звучит музыка. В чешуе древнего ящера, покрывшийся ледяной коркой, лежит камень, защищая брюхо. Меч торчит из спины камня, и сам бы рад выбраться наружу, но застрял, ни туда, ни сюда. Вот и суйся после этого куда попало – думает меч.

У старых дураков порой вырастают оленьи рога, как и у мудрецов. А молодой шаман любит мертвого оленя. Ходит по лесу голым по пояс, держа в руке его череп. На поляне он выкладывает из оленьих черепов костяные цветы.

Растерзанный ворон лежит в снегу. Хлоп-хлоп, луп-луп – смотрит на него сова с ветки круглыми оранжевыми глазами. Волк прячется за деревьями, – он всего лишь волк, не более, но и не менее того.

Иногда в сухих ветках нет-нет да и обнаружишь женскую, испачканную землей, руку. Когда-то ее владелица мазала свои руки глиной и менструальной кровью, варила змей в котле, носила на голове венки из осенних листьев и ягод. Она жгла свечи, бормотала заклятия из толстой книги и говорила с оленьим черепом. Что же, руки у нее были красивые, а сердце, должно быть, съел белый волк.

Силуэт бабочки летит на фоне заходящего солнца.

Лето кончается, и силуэт волка бежит на фоне огромного круглого солнечного диска, уже касающегося поверхности земли.

– Прощай, солнце, – говорит ель на холме, – прощай, лето, – говорит мир.

Возле слабого огонька, что разожгла Эдла, летает бабочка. Сегодня теплый день, и она пьет нектар осенних цветов. Сладок этот нектар, а впереди – может быть, зимовка, а может быть, смерть.

Тот, кто закрывает себе лицо желтыми осенними листьями, любит смотреть на свет в голом ноябрьском лесу.

Покрытый волосами щит летит в звездном небе. Дымится старый вулкан. Олениха с оленятами застыли в лунном свете и чутко слушают чьи-то крадущиеся шаги – поступь не мертвого, не живого.

На голубых лунных полях ромашки опустили вниз свои белые лепестки. Вдали за полем – сиреневая дымка и темные, низкие зубцы леса. Маленькие капельки покрывают по всей длине пушистые колоски травы. Это – весенняя ночь, и поля колосков до горизонта. Дым на рассвете, роса, цветы, собранные в бутоны. В сеть паутины в цветах, росе, солнце пока никто не попался, и, кажется, и паука нет, да и сплел он ее, не помышляя ни о чем худом, а только красоты ради.

В мухоморы встроили подсветку, и теперь их шляпки и юбочки светятся в темноте. У всех грибов теперь внутри лампочки, и под их шляпками прячутся от дождя ночные насекомые. Два светлячка обняли друг друга и спрятались под шляпкой гигантского подберезовика. Они смотрят на дождь, целуются и мечтают.

Когда Луна восходит над рощей, на маленьких, близких к траве камнях располагается панк-группа из малюток-эльфов. На головах у них ирокезы, на ногах зеленые башмачки, а косухи блестят от мерцающей цветочной пыльцы. Эльфийский панк – жесткая музыка, да и эльфы эти – мухоморные, но каждый раз, когда грязный эльфенок с гитарой берет свой примитивный аккорд – вокруг звенит миллион колокольчиков и рассыпаются блестки, как от взмаха волшебной палочки. Потом он рычит, колотит гитарой по старому пню и ломает ее, надевая себе на голову. Забравшись на мухомор, он снимает штаны и, в облаке блесток и колокольчиков, мочится прямо в публику. Что поделаешь, панк есть панк, эльфы есть эльфы.

Та девушка, что любила ездить по лесу на лосе, тот дом, что стоял в чаще, с крышей, покрытой мхом, то солнце, что нес олень на своих рогах, тот оранжевый лист цвета совиных глаз, что висел на тонкой ниточке в прозрачном лесу, те духи леса с горящими глазами, что прятались за деревьями, – где они? Знает о том лишь волк, чья морда растворяется в снегопаде. Но попробуй – найди его, особенно теперь, когда снегопад закончился и от морды не осталось и следа.