Алла Горбунова - Конец света, моя любовь [litres]

Пьяная Лера то за что-то сердилась на Мишу и орала: «Я к нему со всей душой, а он!..», то располагалась к нему и орала: «Мы – земляки! Он мой земляк! Мы из Сибири! Только сибиряки с такой открытой душой!» (В ответ на Лерины вопли «Мы – земляки!» Миша, в свое время бывший в армии, один раз сказал: «В армии обычно говорят – твои земляки в окопе лошадь доедают»). В прошлые дни в ответ на домогательства Миши Лера неоднократно упоминала о муже и подчеркивала, что она замужем, теперь же, сидя у Миши на коленях, в ответ на чье-то упоминание о ее муже она с громким ржанием провозгласила: «Муж! Муж объелся груш!» Миша написал Лере записку: «Лерочка, ты мне очень понравилась, и мне теперь без тебя всегда будет скучно, если ты не дашь мне твой телефон». Лера дала ему телефон, сказав: «Значит, ему нравятся бешеные, как он сам бешеный».

Между тем, веселье за стенкой тоже становилось все более бешеным и, казалось, заполнило собой всю реальность, к выпивающим присоединилась еще пара молодежи – юноша с девушкой, и оба, забыв друг о друге, тут же разделили всеобщее чувство к «нашей Лерочке», как они ее называли. Потом к ним присоединилось еще несколько человек, потом еще, и через некоторое время весь вагон в каком-то наваждении столпился у соседнего со мной «купе», где была Лера, и все они звали ее с собой и хотели забрать ее себе. Какое-то общее безумие или чары изменили реальность времени и пространства, и наш вагон вместе со всеми его очарованными пассажирами и проводниками словно бы оказался в другом измерении, щелкнул невидимый переключатель – и человеческая логика бессильна для описания дальнейшего. Я, уронив голову на книжку, проваливалась под все нарастающий оглушающий шум и исступленный счастливо-пьяный хохот Леры в горько-сладкий томительный сон, полный Леры, ее золотых сердечек-брелоков на модной сумке и выпуклых, ставших гигантскими, зеленых глаз с длинными ресницами, в которых я вдруг увидела свет, которого не видела никогда в жизни и одновременно видела всегда, еще до рождения, и я понимала, что Лера – единственный в мире сосуд этого света, одно прикосновение к которому дарует вечное блаженство, но не утоляющее жажду раз и навсегда, а заставляющее жаждать и желать все больше и больше, и все больше и больше дарящее. Мне снилось, что люди всего мира пришли к Лере и тянули к ней свои руки, и в полубреду мне казалось, что я говорю ей: «Поехали со мной и давай всегда будем вместе, ведь я люблю тебя больше всего на свете», и мне чудилось, что во всей этой толпе человечества минувших и грядущих веков, пришедшего к ней на поклон, к ней, от сотворения мира ходящей по земле неузнанной и вдруг обнаружившейся в облике случайной неприметной девушки из Ачинска, она выделила меня и ответила мне взглядом. Я молила ее, я кричала, что не видела в мире большей красоты, чем она, я ликовала о ней и знала, что она – первая и последняя, почитаемая и презираемая, блудница и святая, жена и девственница, мать и дочь. И все люди прошлого и будущего, и Миша, и Жанна, и старый водитель скорой помощи, и Серега, и проводницы, и я вместе с ними, тянули к ней руки, чтобы забрать ее себе или растерзать на куски, причастившись хотя бы ее частицы.

Когда я проснулась, меня напугала стоящая в вагоне тишина. Все люди были на своих местах, присмиревшие в каком-то небывалом оцепенении. Миша, пьяный до потери сознания, лежал на своем месте на верхней полке. Оттого ли, что он снова обо что-то ударился, его руки были в крови. Старый водитель скорой помощи сидел со счастливой застывшей улыбкой, как мертвый. Пожилая женщина в очках, всю дорогу разгадывавшая кроссворды, выглядела недоуменно и испуганно. У Жанны была кровь на губах, а на глазах слезы. Леры не было нигде. До Краснодара оставалось еще часа полтора, но Леры не было. Никто не пытался ее искать, никто не шевелился, только в похмельной тишине механически стучали и плакали колеса: те, кто ждал меня, берите меня себе, не будьте высокомерны, когда я брошена на землю… брошена на землю… тыдым тыдым… брошена на землю…

Гуня и Кипа были разнорабочими на заводе. Завод был рядом с портом, всегда дул холодный ветер, в ноябре небо опустилось на землю и облепило все заводские постройки. На заводе строили корабли, танкеры, плавучие краны, доки и все такое. Гуня был газ, а Кипа тормоз. Грузили ящики, а потом Кипа сел и задумался.

– О чем думаешь, Кипа? – спросил Гуня.

– Долго рассказывать…

– Я бля не тупой, пойму, я все понимаю, расскажи мне, Кипа!

– В башке у меня есть секта то ли каких-то дьяволопоклонников, то ли приверженцев первородной бездны, то ли почитателей восставших мертвецов, то ли верующих в упырей и берегинь, то ли еще чего похуже. Это самая страшная секта на свете, Гуня. Она имеет очень плохую репутацию.

– Кипа, а где она ее имеет, ну, плохую репутацию?

– В башке, Гуня. Но ей противостоит… ну, как бы это сказать… такая специальная полиция. Но тем не менее они, сектанты, периодически прорываются в мои сны и говорят неизменно одно и то же: «Мы не можем жить без любви. Мы умираем. Мы не можем жить без любви». Представляешь, Гуня, так и говорят, а я их как будто узнаю тогда, этих сектантов, будто знал их всегда, прежде родной матери, и очень хорошо понимаю, о чем они говорят, и мне очень больно. А потом порядок у меня в башке восстанавливается, сектанты исчезают, как мгновенные помехи, а я перестаю чувствовать, что они умирают, потому что не могут жить без любви. Но они умирают, Гуня, они умирают от того, что не могут жить без любви, я это знаю глубоко в своем сердце.

– Еб твою мать, Кипа, что ты мне рассказал такое… Знаешь что, Кипа, это и правда самая страшная секта, ты их не слушай. А то сойдешь с ума.

– Еб твою мать, Гуня, я тебе говорю: они умирают. Без любви. Так оно и есть. И это еб твою мать самая страшная вообще-пиздец-катастрофа.

– Тебе к психологу надо, Кипа. К хорошему психологу. Может, у тебя в жизни любви мало? Ну и эта, психика твоя, подает тебе сигнал, что любви мало, ну это если по этому, как его, Фрейду рассуждать?

– У меня в жизни любви, Гуня, столько, хоть жопой ешь. Я ей живу, любовью. Я люблю свою семью, своего кота, люблю тебя, Гуня, и всех встречных людей, люблю этот завод и эти ящики. Я люблю все, Гуня, но все равно им этого мало. Я их понимаю. Понимаешь, это не моя проблема. Это вообще есть такая проблема – в материи, в веществе, в том месте, где мы находимся, вообще во всем. Мало любви, от этого все погибает. Это даже если ты мать Тереза.

– Кипа, а есть такое место… ну, где достаточно любви, чтобы жить? Чтобы они жили?

– Я не знаю, Гуня.

– Кипа, знаешь что, а я вот могу жить без любви. И очень даже неплохо. У меня такая проблема не стоит вообще. Я не могу жить без денег. Без жратвы. Без ебли тоже тяжело. Твои сектанты – они зажрались. Настоящий мужик может жить без любви, это я тебе точно скажу.