Василий Аксенов - Стальная птица

— Я почти довольна своей судьбой, довольна на 99 и 9 десятых процента, а если бы ты…

— Я понимаю твою мятущуюся душу, понимаю все величие этой одной десятой, — говорил он и начинал бурно клокотать, а через некоторое время спрашивал: — Но понимаешь ли ты меня?

Зиночка, теперь уже довольная на 99 и 99 сотых процента, отвечала:

— Мне кажется, что я понимаю тебя и всю красоту твоей мечты. Ты, как могучий дух, преобразил этот заплеванный вестибюль в величественный чертог, в эстетический храм нашей роковой страсти, ты не похож на всех этих серых обыденных мужчин, на замминистров и милиционеров, врачей, парикмахеров и водолазов, которых я знала до тебя, ты смерч огня и стали, могучий и гордый дух, но иногда, Вениамин, я теряюсь, твои загадочные слова все еще непонятны мне…

— Какие же это слова? — возбужденно хохотал Попенков.

— Ну, например, вот эти слова, которые ты говоришь в порыве страсти: бу жиза хоку ромуар, тебет фелари…

— …кукубу? — вскрикивал Попенков. Диалог на некоторое время прерывался.

— Да, вот эти слова, что они значат? — слабо спрашивала Зиночка потом.

— Ха-ха, — благодушествовал Попенков, — ведь ты же знаешь, что я не какой-нибудь заурядный человек, да и среди птиц я отличаюсь определенными качествами. Я — Стальная Птица. Это наш язык, язык стальных птиц.

— Ой, как интересно! Как это меня волнует! Стальная! Птица! — задыхалась Зиночка.

— Кукубу! — вскрикивал Попенков,

Диалог вновь прерывался на некоторое время.

— А есть ли еще подобные? Существуют ли еще в мире такие, как ты? — возобновляла разговор Зиночка.

— Не так много пока, но и не мало. Ранее предпринятые попытки, к сожалению, рухнули, думаю, что это результат половинчатых мер, топтания на месте. Чиви, чиви зол фарар, ты понимаешь?

— Почти.

— Пока мы вынуждены ходить в пиджаках и ботинках и шепелявить по-английски, по-немецки, по-испански. Вот и мне приходится пользоваться великим и прекрасным, правдивым и свободным, чтоб его черт чучумо роги фар! Но ничего, придет время! Какие я силы чувствую в себе! Какое предназначение! Ты знаешь, — шептал он, — я — главная Стальная Птица…

— Ты главная! Главная! Главная! — задыхалась Зиночка.

— Кукубу! — вскрикивал Попенков.

— Поделись со мной своими планами, моя Стальная Птица, — нежно лепетала после паузы Зиночка.

Попенков выбегал из будуара и возвращался в чугунных сапогах на босу ногу.

. — Я все могу, — говорил он, расхаживая вокруг ложа, — я все устрою, как захочу. Вначале я завершу свой маленький эксперимент с этим маленьким шестиэтажным домом. Я всех их засажу за ткацкие станки, всех этих интеллигентов. Они все у меня будут ткать гобелены, все эти Самопаловы, Зельдовичи, Николаевы, Фучиняны, Проглотилины, Аксиомовы, Цветковы…

— Цветкова тоже? — сухо спросила Зиночка. — По-моему, с Цветковой следует поступить иначе.

— Ха-ха-ха, тебе нужна Цветкова? — покровительственно засмеялся Попенков. — Бери ее, крошка.

— Спасибо, — сокровенно улыбнулась Зиночка.

— Что ты хочешь с ней сделать? Фучи элази компфор трандирацию? — спросил Попенков.

— Фучи эмази кир мадагор, — ответила Зиночка.

— Кекл федекл? — расхохотался Попенков.

— Члок буритано, — хихикнула Зиночка.

— Муги халоги ку?

— Лачи аргуго холенон.

— Буртль?

— Холо олох, ха-ха-ха! — дико, как кобылица, взревела Зиночка.

— Кукубу! — вскричал Попенков.

Пауза и молчание, хотение и вожделение, шебуршание и осквернение, омерзение, гниение, возрождение и самозарождение, трепыханье, глотание, поглощение, исторжение, задушение, уничтожение живого, легкого, такого, с походкой теленка, с глазами олененка, с яблочными грудками, с глазами-изумрудками, с сердцем-апельсинчиком и с таинственной душой доброго человека — уничтожение!

А между тем глава кончается, и годы идут, стареют некоторые особы, а некоторые растут и на мягких подушках, на потных кулачках видят любовь и высшую школу, рекорды и славу, земные дары и никто не видит смерчи, а, наоборот, все видят картины жизни, и никто во сне не слышит, как тихо гудит, поднимаясь и опускаясь, казалось бы, бездействующий лифт, и даже доктор Зельдович спич теперь крепко, а теплые вещи до зимы упрятаны в сундук, йод нафталин.

а) Обращение к Медному Всадник)

Отсель грози ть ты думал шведам?

Ну— ну. Вот этот город заложил назло

надменному соседу? Ну-ну. Всего делов-

то — флот, Полтава, окно в Европу.

А знаешь ли ты кто перед тобой? Я -

Стальная Жиза Чуиза Дронг! Мне

памятников не нужно — я сам

летающий памятник. Захочу и

проглочу, захочу — помилую!

Не помилую, не надейся. Съем тебя, Петр Алексеевич.

б) Обращение к памятнику Юрия Долгорукого

Я лошадь вашу съем, шашлыки сделаю

из вашей лошади. В «Арагви»

вашу лошадь — на кухню! А вас я уже съел.

в) Обращение к памятнику Тысячелетия России

Тоже мне дача — жалкая тыщонка!

Что это за людишки в рясах, в

мантиях, в доспехах, в камзолах, во

фраках? Всех расплавлю и сделаю

кашу из бронзы, и будет здесь памятник

бронзовой каше! а я ее буду есть.

г) Обращение к памятнику Авраама Линкольна

Не важничай, Абрашка! Негров

освободил? Нечего этим гордиться.

Никаких возражений — на помойку!

А на помойке я тебя съем.

д) Обращение к памятнику Варшавского гетто

Ну, тут и разговаривать нечего! Всех

в печь, а Мордехая Анилевича уже съел.

е) Превращение в спутник Земли и обращение ко всему человечеству

Говорит спутник Земли Стальная

Птица. Все ваши искусственные спутники

я уже съел. Уважаемые, большой сюрприз готовится,

большая чистка, очистка планеты от

памятников прошлого. Прошлого не будет,

будущего не будет, а настоящее я уже

съел. Уважаемые, дисциплинированно поедайте

памятники! Теперь памятник у вас один -

очаровательный спутник Стальная Птица. Готовьте

насесты, от каждого города по насесту,

иначе я вас съем.

Он пришел ко мне и пожаловался на аппетит. Живот действительно был раздуг и весь в синих линиях. Ушел от меня аппетит, сказал он. Так вы действуйте через милицию, дерзко посоветовал я. А как же пищеварительный тракт, спросил он. Действительно, некоторые заклепки кишечника разболтались, болты дребезжали, а иные сварные швы поползли. В конце концов я не инженер и мы живем не в научно-фантастическом романе, а в обыкновенной советской действительности, заявил я ему и умыл руки. Ну хорошо, Зельдович, в конце концов окажетесь здесь, сказал он и хлопнул себя по вздутому животу. Я открыл окно и предложил ему очистить помещение. Он вылетел в окно. Полет был тяжелым, иногда он проваливался, как самолет в воздушных ямах, но потом вдруг стремительно взмыл и исчез. Конечно, я понимаю, что за смелость надо платить, но перспектива оказаться у него в желудке, в этом стальном мешке, прямо скажу, мне не очень улыбается.