Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Я сразу поддался панике, и в течение последующих десяти минут, хотя, возможно, и двадцати, или, наоборот, пяти, делал то же, что другие, – шел, иногда бежал, если бежали те, кто находился впереди и позади меня. Секущие по лицу ветки, суматошное мелькание пятен тени и лунного света, – ничего больше. Когда вновь прорезались звуки, они оказались пугающе громкими, как под колпаком из жести. Хруст щебня под ногами мучительно терзал мне уши. Волнами накатывал глухой топот. Многоголовый многоногий зверь в страхе ломился по зарослям. Я был его частью и сознавал происходящее с той же степенью разумности, какой могли бы обладать мой палец или сухожилие.

Петлявшие в маквисе тропы начали расширяться, сливаясь в едином русле. Вместе с ними расширилось время, в котором я жил, и наряду с настоящим в нем приоткрылось ближайшее будущее. Проще говоря, ко мне вернулась способность оценивать ситуацию хотя бы на полчаса вперед.

Вот-вот мы должны были выйти на дорогу к Фалерону. Если турки будут нас преследовать и попробуют помешать погрузке, корабельные пушки их отгонят. На открытой местности сипахи не в состоянии выдерживать даже самый ничтожный артиллерийский огонь.

Лишь сейчас я обнаружил, что за два человека передо мной всё это время шел Мосцепанов. При бегстве тряпки с его сапог слетели, подковки звякнули по камням, когда он шатнулся в сторону, пропуская выбежавшего навстречу Чекеи. Я, в свою очередь, пропустил Фабье. Он неожиданно вырос сзади и толкнул меня в спину.

“Сипахи, – задыхаясь, доложил ему Чекеи. – Много, и подходят еще”.

Сердце колотилось, все артерии были расширены от бега, но сосуды мозга, напротив, сжались. В глазах зарябило, как перед приступом мигрени. Волнистые зыбкие струйки, подобные восходящим от раскаленного солнцем песка струям горячего воздуха, сузили поле зрения, и я понял, почему лицо и одежда Харона пестры, как шкура рыси. Его пестрота – не в нем самом, а во взгляде тех, кто на него смотрит.

Меня не интересовало, как турки о нас узнали. Случайность, измена, чья-то неосторожность – не всё ли равно? Важно было, как поведут себя те полтораста бойцов, которых я оставил на полпути от Фалерона к Афинам. Пока что они не подавали признаков жизни. Перестрелка продолжалась, но по вспышкам выстрелов я понимал, что на огонь турок отвечают люди, оставшиеся со мной.

Цикурис сорвал с головы тюрбан и отшвырнул его прочь. Так же поступили другие офицеры, Чекеи и окружавшие его филэллины. Я последовал их примеру, жалея, что не догадался сделать это первым. Жест был выразительнее, чем слова. Он означал, что маскировка нам больше не требуется, перед лицом врага мы принимаем свое истинное обличье.

Вокруг меня закипало почти незаметное, но безостановочное движение. Солдаты медленно перемещались внутри ими же образованной сферической фигуры со мной самим в центре. Я знал, что в ближайшие минуты это вращение ускорится, сфера разломится на множество частей и центробежная сила начнет выбрасывать их в том направлении, куда мне меньше всего хотелось идти. Наступал момент, когда слитная людская масса распадается на атомы. До настоящей паники было еще далеко, но моя власть над солдатом слабела с каждой секундой.

Зиму полк простоял в Афинах, мои люди изучили город. Не понадобилось ни сходок, ни обмена мнениями, чтобы в трех сотнях голов родилась одна мысль: нужно уходить на Акрополь, пока турки не перекрыли последний оставшийся нам путь к спасению. У меня был единственный способ удержать полк в повиновении – возглавить общий порыв, противиться которому всё равно не в моих силах, но я медлил. Криезотис доставил осажденным и порох, и провиант, а у нас был только трехдневный запас продовольствия для себя, причем половину мы уже съели. Три с лишним сотни бойцов укрепят гарнизон Акрополя; столько же новых едоков ускорят его капитуляцию. Вину за это возложат на меня, заодно припомнят, как с подходом Кутахьи к Афинам я увел полк из города. Всё сделанное мной в Греции будет перечеркнуто и забыто, или перетолковано под таким углом, будто я всегда действовал в ущерб греческой свободе.

Через тот же подземный ход на Акрополь могло попасть и продовольствие, но сразу доставить большой запас – сложнейшая операция вроде той, что мы провели сегодня. Вряд ли в ближайшее время кто-то способен ее повторить, да и турки после сегодняшней ночи усилят караулы. Если же таскать муку и солонину мелкими партиями, то или добровольцы устанут от постоянного риска, или в конце концов их выследят, и тогда лаз снова будет засыпан.

Я последовательно излагаю свои мысли, но это просто дань условностям, принятым при ведении дневника. Никаких мыслей, способных облечься в слова и выстроиться в порядке возрастания или убывания их значимости, у меня не было; были вспыхивающие в мозгу огненные точки разной степени накала, потухающие раньше или позже в зависимости от того, насколько ярко рисовался мне тот или иной вариант дальнейшего и как долго я его рассматривал. Я искал выход в обстоятельствах, когда выхода нет.

Рискнуть и попробовать пробиться к морю?

Допустим, я отдам такой приказ. Кто за мной пойдет? Филэллины, и то не все, часть офицеров и полсотни солдат.

Да, мы погибнем с честью, но остальные уйдут на Акрополь – и через месяц-другой, шатаясь от голода, сдадутся на милость Кюхин-паши. Не честнее ли мне одному вернуться к подземному ходу? Сколько-то мешков с порохом там еще осталось. Бросить на них огонь, дождавшись, когда турки меня окружат… В доли секунды представилось, как Сюзи прочитывает в “Times”, что полковник Фабье доставил осажденным на Акрополе грекам запас пороха и взорвал себя, чтобы избежать плена.

Те полтораста человек, что остались на полпути к Акрополю, по-прежнему не подавали признаков жизни. Наши сторожевые заслоны отступили, а турки не хотели до рассвета ввязываться в беспорядочный бой среди кустов и камней, и, видимо, как и я бы поступил на их месте, выжидали, чтобы сначала на удобной позиции отбить наши попытки прорваться к морю, а уж потом атаковать самим. Сильнейший предпочитает сражаться при свете дня.

Я почувствовал, как движение солдатской массы, раньше замкнутое внутри самой себя, стало направленным вовне. У меня не было иного выбора, кроме как стать ее частью. Свидетели подтвердят, что я не приказывал уходить на Акрополь, и вынужденно присоединился к полку, не желая оставлять его без руководства. Сулиоты и люди из роты Цикуриса во главе с ним самим плечами и ружейными ложами расчистили мне путь в уплотнившемся на узкой дороге людском потоке. Власть, соединенная с силой, пока еще действовала, сама по себе – нет. Вперед вырвались самые наглые. Мы с Чекеи и десятком филэллинов оттеснили их и пошли пусть не первыми, но в первых рядах. Не отходивший от меня Костандис увязался за мной, Мосцепанов – за ним.