Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Рассвет был не за горами, но со стороны Афин ни один петух не возвестил о его приближении. Всем им турки давно свернули шеи. Немногие оставшиеся в городе жители затаились по домам, разбуженные пальбой и шумом выходящей на улицы армии Кюхин-паши. Слышно было, как его конница движется к северному склону. Он не подозревал, что нас там уже нет.

При моей худобе ночью я мерз, а теперь, щеками и лбом ощущая ледяной ветер, воспринимал его как нечто внешнее, не имеющее отношения к моему телу. Шли быстро, временами переходя на бег, но светлело еще быстрее. На повороте к южному склону я еще издали увидел над воротами цитадели, они же – вход на Акрополь, средневековое укрепление, задолго до турок построенное в Пропилеях кем-то из владевших Афинами каталанских или французских баронов. Верх его квадратной башни обрисовался на фоне сереющего неба. Турецкие начальники, сторожившие нас на пути к Фалерону, вот-вот должны были обнаружить наше исчезновение и броситься в погоню, но мы находились почти у цели.

Земля под ногами сменилась каменными плитами. Начинался подъем. Мы вступили на заключительный отрезок дороги к крепостным воротам, как вдруг шедшие передо мной остановились и попятились назад, тогда как я и моя свита продолжали идти с прежней скоростью. Всё произошло в мгновение ока: наша группа, с двух сторон обтекаемая встречными потоками, выдвинулась вперед, и с оборвавшимся сердцем я понял, что случилось то, о чем мы с Чекеи старались не говорить и даже не думать, чтобы не будить дремлющий во мраке ужас: прямо перед нами, шагах, может быть, в двадцати, дорогу перегораживали шеренги солдат с изготовленными к бою ружьями. В глаза кинулись родные французские мундиры. В Макрийском заливе я видел их на арабах Ибрагим-паши. На левом фланге их ощетинившийся штыками плотный строй упирался в подножие скалы, справа уходил вниз и терялся в предутреннем тумане.

Оцепенев, я ждал залпа, но услышал, как кто-то по-французски выкликает мое имя: “Фабье! Полковник Фабье, отзовитесь! Я знаю, что вы здесь!”

“Молчи! – шепнул Чекеи. – Отзовешься, они тебя прикончат и возьмутся за нас”.

По его знаку сулиоты заслонили меня собой. Я раздвинул двоих ближайших и шагнул навстречу судьбе. Она явилась мне в образе невысокого широкогрудого человека в фуражке и простом военном сюртуке без эполет. В том же аскетичном костюме, какой может позволить себе обладатель абсолютной, не нуждающейся ни в каких подтверждениях власти, он стоял на причаленной к берегу галере в канун Ураза-байрам, но теперь расстояние между нами было гораздо меньше. Уже достаточно рассвело, чтобы я мог разглядеть его лицо. В нем читались ум и энергия, но то и другое было припорошено чем-то третьим, чему я не умел найти имени и что не позволяло приложить к нему наши привычные представления о связи внешности и характера. Вместе с тем это было заурядное лицо греческого простолюдина, кем он, собственно, и являлся. Сейчас, копаясь в моих тогдашних ощущениях, я думаю, что в нем отталкивала печать грубой воли и привлекала нечастая у сорокалетних мужчин юношеская тонкость черт.

“Я здесь!” – громко сказал я.

Мне ответил ровный, невыразительный голос человека, не озабоченного тем, чтобы интонацией усилить значение сказанного. У наследного принца в этом нет нужды.

Безупречная французская речь полилась из его уст, но под дулами ружей я не сразу сумел в нее вслушаться – мешала мысль, что, как только он замолчит, я умру.

Усилием воли я вернул себе самообладание и понял, что Ибрагим-паша начал с комплиментов моей храбрости и моим моральным принципам. В его похвалах не было ни грана бутафорской восточной пышности, зато содержались точные сведения обо мне. Он явно не вчера узнал о моем существовании. Должно быть, наводил справки, интересуясь мной, как я – им.

Еще раньше сулиоты, Цикурис, Мосцепанов и вынесенные в первую линию филэллины взяли его на прицел, как египтяне – меня. Каждый из нас двоих стал гарантом жизни другого. Страшное напряжение владело мной, но я уже понимал, что немедленная гибель мне не грозит.

Спиной я ощущал смятение солдат, быстро сообразивших, с каким врагом мы столкнулись. Имя их предводителя тревожным шепотом пронеслось по рядам, но в конечном итоге произвело не то действие, которого мы с Чекеи боялись. Не оглядываясь, я чувствовал, как мои люди вновь становятся единым целым. Полк опять верил мне, надеялся на меня и ждал моего слова.

От моих достоинств Ибрагим-паша перешел к моим политическим взглядам. Пара общих фраз – и прозвучала цитата из Руссо. Я не поверил своим ушам, и, хотя почти сразу вспомнил, что Жан-Жак был кумиром юного Ибрагима, ученика военной школы в Париже, цитата из него была как звук лютни в пыточной камере, как розовый куст на скотобойне.

В первобытном состоянии, передал его мысль Ибрагим-паша, люди живут страстями, но с появлением государств научаются подчинять страсти разуму. То непомерное значение, которое греки придают национальному чувству, превращая его в необузданную страсть, доказывает, что они возвращаются в состояние дикости. Должен ли разумный человек их в этом поощрять?

Вопрос был не риторический, Ибрагим-паша ждал ответа, но я не хотел дискутировать с ним на такую тему в такой обстановке. Его аргументы заведомо были весомее, чем мои. У него три пехотных батальона, две с лишним тысячи бойцов, у меня – вшестеро меньше, и даже если мы откроем огонь первыми, это ничего не изменит. После залпа наткнемся на штыки. У нас ружья без штыков, а сабли, в лучшем случае, у каждого третьего, да и где гарантия, что при атаке за мной пойдет весь полк? Что половина не бросится врассыпную по кустам? За эти минуты никакого плана действия у меня не созрело, я лишь малодушно оттягивал неизбежное.

“Продолжайте”, – крикнул я.

Ибрагим-паша что-то скомандовал по-арабски. Послышался дробный стук прикладов о камень – его солдаты взяли ружья к ноге. Это был не столько знак доверия ко мне, как демонстрация его превосходства. Он, конечно, рассчитывал на аналогичную любезность с моей стороны, но я такой команды не отдал. Направленные на меня ружья обратились дулами вверх, а нацеленные на него остались в прежней позиции.

Я приготовился скомандовать “Огонь!”, как только он отменит свой приказ, но этого не произошло. На губах у него мелькнула улыбка снисхождения к моей слабости.

“Посланник Аллаха велел нам не затачивать клинок, когда на него смотрит овца”, – сказал он и жестом показал, что хочет говорить дальше. Мне польстила его уверенность в том, что без моей команды никто из моих людей не посмеет в него выстрелить. Знал бы он, как всё обстоит на самом деле!

“По рождению я грек, – заговорил Ибрагим-паша. – Мой приемный отец – албанец, Кутахья и Кюхин-паша – грузины…”