Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Он назвал еще нескольких видных османских генералов и губернаторов. Один оказался болгарин, второй – черкес, третий – египетский копт, четвертый – француз.

“Мы, рожденные в иной вере, – почти задушевно звучал его голос, – храним память о детских годах, о прежней жизни, но чем лучше мы помним тот мир, из которого вышли, тем сильнее хотим раствориться в этом. Мы ценим его больше, чем те, кто принадлежит ему по праву крови, а для него наша чужеродность – не порок, а достоинство. Есть ли в Европе хоть один генерал или министр, кто был рожден мусульманином? Мне такие неизвестны. Вы страшитесь признать, что ваш идеал будущего – это Османская империя в настоящем…”

Я стоял по одну сторону разделявшей нас пустоты, он – по другую. За мной была толпа жмущихся друг к другу усатых людей в разномастных халатах, кое-кто со съехавшими набок дурацкими тюрбанами, за ним – застывшие в строгом строю молодые мужчины с бритыми лицами, в единообразной форме западного покроя. Они воплощали собой порядок, мы – хаос.

“Вы думаете, что свободная Греция явит миру пример величия духа? Что филэллины станут зерном, из которого прорастет братство народов? – выказал Ибрагим-паша поразительное знание не только моей жизни, но и моих убеждений, отринутых, правда, мною самим, но не до конца, иногда возвращавшихся, как в солнечную погоду, после стакана хорошего вина, возвращаются к нам надежды молодости. – Мне жаль вас, полковник. Вас ждет разочарование. Если вы сумеете вырвать у нас хотя бы клочок земли, населенный греками, на следующий день ваши филэллины поделятся по нациям и передерутся за право устанавливать на нем свои порядки. А греки, если им достанется Акрополь, нарежут его на участки и будут сдавать их в аренду европейцам. С вас будут брать деньги за возможность увидеть Парфенон…”

Я записываю не то, что он сказал, а то, что я услышал. Говорил он короче, проще, резче, я дополняю его слова своими мыслями, не очень понимая, возникли они в тот момент, когда я его слушал, или рождаются сейчас как продолжение и развитие сказанного им в действительности. Я не дословно передаю его речь, но следую ее духу и логике.

“Разве вы любите греков? Вы любите ваши фантазии о них, ваши мечты о том, какими они когда-то были и снова станут благодаря вашей опеке. Такие, как есть, они вам не подходят, – болезненно оживил он во мне упрек Сюзи. – Вы внушили им и себе, что лучшее в вас – от них, вы на равных примете их в свою семью, когда они докажут, что достойны своего великого прошлого, о котором еще не известно, было оно или вы его выдумали, а если было, то им ли принадлежало или совсем другому народу. В действительности они – почти мы, разница между нами ничтожна, между ими и вами – огромна. Нам они – родня, вам – чужие. Если вы оторвете их от нас, они еще пожалеют о том времени, когда делили судьбу с нами. Хуже того – они вас проклянут. Нам нужны их корабли, лавки, банки, меняльные конторы, а у вас этого всего в избытке. Среди нас они были едва ли не первыми, среди вас будут последними…”

Я опять потерял нить его речи. Эта война с ее ужасами предстала передо мной как бессмысленная бойня, моя собственная жизнь – как череда ошибок и заблуждений. Безразличие ко всему, что составляло ее смысл, охватило меня, но и смерть казалась столь же бесцельной. Леденящий холод и одиночество – вот всё, что я чувствовал.

Это длилось несколько секунд и было похоже на обморок. Потом сознание прояснилось, в голосе Ибрагим-паши я услышал мой собственный, донимавший меня в часы бессонницы, только сам к себе я обращался в первом лице, а он ко мне – во втором.

“Греки, греки, греки! – передразнил он мою сосредоточенность на этой теме. – Много ли вы видели от них добра? Чем скорее вы забудете их, тем лучше. Даже если победа останется за ними, ее плоды будут для вас горьки. Греки не оправдают ваших надежд. Того, что вам нужно, вы здесь не найдете, а то, что у вас есть, потеряете. Уезжайте, полковник. Возвращайтесь во Францию. Король простит вас…”

Без перехода он начал перечислять условия, на которых мне предлагалось сложить оружие.

На втором пункте я решил их принять.

Я слушал его с отвращением. Оно было сильнее, чем страх перед ним. Грек, принявший ислам, азиатский бурбон с обманчиво-утонченным лицом, он носил французский мундир, учился во Франции, умел пользоваться ножом и вилкой, заглядывал в Руссо, – и на этом основании полагал себя человеком, прошедшим все искусы Запада. По утрам, смотрясь в зеркало, он, конечно, видит человека, который гордо возвысился над лицемерной западной моралью и не желает признавать за французами, которые сами лишь недавно отказались от работорговли, право осуждать его за открытие невольничьего рынка в Модоне. Да, там продают захваченных в селениях вокруг Триполиса молодых мужчин и женщин, – но кто доставляет их в Африку и Сирию на своих кораблях? Те же греки. Народ, истребляющий сам себя, не достоин жить на этой земле. Да и греческие крестьяне – тупы, ленивы; переселенные сюда из Египта трудолюбивые феллахи превратят Морею в цветущий сад.

Офицеры рядом с Ибрагим-пашой не были похожи на арабов, но имели на головах не фуражки, а тюрбаны. Само собой, если кто и мог понять его душу и разделить его чувства, так только принявшие ислам европейцы. За это они и получали свое сказочное жалованье. Руководство саперными работами или управление артиллерией – их досуг.

Это теперь я могу иронизировать, а тогда сердце колоколом бухало в ушах, ноги приросли к земле. По совету Мосцепанова последние четверть часа я, как и он сам, норовил встать поближе к Фабье. Место возле командира Мосцепанов считал самым безопасным, потому что в бою сулиоты защитят нас заодно с ним. Его мнимо-рациональный расчет поставил нас под дула египетских ружей. В грозу молнии бьют в самые могучие деревья, под которыми несчастные глупцы ищут спасения от ливня. В первом ряду мы имели мало шансов уцелеть. Мосцепанов с его русским фатализмом покорился судьбе, а я попробовал задом втиснуться вглубь колонны. Напрасный труд. В тесной солдатской массе не нашлось даже малой лазейки. Ни один из вооруженных не захотел поменяться местами со мной, безоружным.

По правую руку от Фабье стоял Чекеи, по левую – двое сулиотов и Цикурис. Слева от Цикуриса и справа от меня – Мосцепанов. Я видел, как тяжело ему удерживать на весу изготовленное к бою ружье. При каждом вздохе в груди у него что-то хрюкало. Видимо, от напряжения и усталости спастически сжались бронхи, воздух с трудом проникал в легкие. В висевшей на плече торбе угадывались остатки еды, которую я собрал с моего лекарского ящика. Сам ящик остался на месте нашей трапезы.