Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Каждый новый шторм за ночь успевал снять, взболтать и промыть десятки тонн свалочной руды, так что работы глазам хватало. Однако немного погодя Моше-Мать-Рабейну закуривал и начинал нетерпеливо поглядывать на отца, рыскающего между камней. Самым ценным, что отец нашел в полосе прибоя, оказалась стопка спекшихся монет разных стран – чеканная карта Европы конца XIX века, когда-то помещавшаяся в кошельке, оброненном поляком-паломником (монеты не различают вероисповеданий и убеждений) при выгрузке в Яффском порту. Картина обычная: потные усатые турки в фесках хватают чемоданы, бросают в уже наполненные пассажирами шлюпки, прямо на головы, уключины взвизгивают и заводят свою скрипучую песню, лодочник угрюмо ворочает веслами, а рифы, хоть и у самого берега, угрожающе напрыгивают на борт с каждой волной – но та бежит дальше и облизывает парапет, заваленный сетями. На набережной, поставив ногу в остроносой туфле на колесо – отбойную тумбу – и опершись локтем на колено, стоят владельцы гостиниц, прячущихся в глубине улочек, сразу над монастырем, не пустовавшим ни до крестоносцев, ни после; стоят, перебирают и перебрасывают бусины четок, будто подтягивают пальцами за невидимую нитку лодки с их новоприбывшей клиентурой.

Вторжение сознающего воображения – вот что видел отец в зависшем над Старым городом дирижабле, который потом, пришвартованный к мачте по ту сторону океана, сгорит в пламени взорвавшегося водорода как знамя XX века.

Плоть воображения мира окутывала Иерусалим, напитывала его духов – самых разных – и преогромных, и небольших, размером с шакала или кошку, кишевших особенно в руинах оставленных деревень близ Вифлеема, среди еще пестуемых оливковых террасных садов, куда старые хозяева приходили иногда как на дачу и постоянно обитали во время сбора урожая. Ночью эти руины на склонах дышали стрекотом кузнечиков, мерцали огоньками глаз бродячих собак, шакалов, диких кошек, открывавших во тьме охоту на змей и ящериц. Но, глядя на звёзды, можно было заметить и тени гигантских духов, взвивавшихся повыше земных орбит. Днем они являлись ярким мигом тоже – и, прежде чем развернуться, рвались протуберанцем за пределы Солнечной системы, словно прилепившись к обрезанному Далилой клоку солнечного ветра. Я ощущал возмущение солнечной активности так, как будто духи назорейского ветра оплетали косицами смерчей позвоночник, прежде чем растаять в яростном зное, затопившем город, – солнце здесь такое, что слепящий эффект посреди бела дня создавал странную атмосферу, точно где-то внутри города было спрятано нестерпимое черное светило, излучавшее сумеречное сияние.

«Led Zeppelin» не многим менее, чем Ньютон, были столпами недосягаемости для отца: он полагал это симфоническое собрание двух гитар, ударника и орфического певца высшим музыкальным достижением цивилизации. В сущности, вся его молодость прошла под вопли Планта, пассажи Пейджа и набат Бонэма, от которого грудная клетка содрогалась ничуть не меньше, чем барабанные перепонки, – в самом деле, какой еще барабанщик способен таким нутряным образом тронуть слушателя? Разве способны на это молниеносные дроби Фила Коллинза или танцующие трясогузки Макса Рича?

Отца всерьез занимал феномен британского рока: почему вообще англичане оказались столь бешено восприимчивы к рок-н-роллу? Почему Новый Свет, рассекаемый к югу бурбонно-блюзовыми водами Миссисипи, не породил ни «Битлз», ни «Роллингов», ни тем более «Цеппелинов», почему он уступил на этом поприще чопорным англичанам, – это было настоящей загадкой. Я по опыту знал, что англичане делятся строго на два типа: на совершенно правильных людей и на абсолютно сумасшедших, без промежуточных вариантов. Отец в ответ на это предположил, что необъяснимый, неистовый исход британского рока ознаменовал лавинообразное замещение имперского синдрома в Британии. «Это было что-то вроде британского мандата в культуре. Империя ушла, но мир вскоре снова был завоеван, и счастливо на этот раз. Музыка, а не сталь и не трубопрокатные станы, не тяжелая промышленность и не оружие, а именно музыка занимала первую строку английского национального экспорта в течение десятилетия. Есть ли еще примеры в истории такого перевода экономики с промышленных рельсов на рельсы духовные? Ты когда-нибудь слушал LZ Roots – почти фольклорные вещи, на которых основаны многие шедевры „Цеппелинов“? Это же курам на смех. Как и положено настоящим колонизаторам, англичане сделали из примитивного материала настоящее искусство; обработав, вставили его в корону империи».

«Они маги, – говорил отец. – Чем гитара не арфа? Чем Плант не псалмопевец? Чем дирижабль не дирижер? Бубен, барабан сначала использовался для изгнания духов, а потом и врагов. Барабанщики – неотъемлемая часть древней пехоты. Искусство вообще есть дисциплина, заклинающая духов».

В Пузырьке не часто звучали LZ , но, если отец брался слушать, вместе с ним концерту в Альберт-холле внимала вся округа. В эти минуты Запад познавал Восток в ритме раскачивавшегося басами «Рink Day’s Confused» , и оккультный воздухоплавающий геркулес поднимался из недр города в вышину.

«Граф Цеппелин» провел ночь, дрейфуя над горой Волхвов и приводя в ужас пастухов от гробницы Рахели до окраин Вифлеема. Гигантский лунный храм размером с Харам аль-Шариф приник к Иерусалиму. Утром из его гондолы был сброшен пакет с приветствием и почтовыми открытками, которые экипаж просил разослать по надписанным адресам. После чего дирижабль взял курс на Дамаск и растворился в солнечном зное, наполнившем Иорданскую долину. На следующий день газеты писали, что на борту «Графа Цеппелина», вероятно, были Альберт Эйнштейн, Оскар Вистинг, Ричард Бёрд. И отцу нравилось воображать в тот или иной момент жизни – когда ему приходилось пристально думать о ком-нибудь из богов своего собственного пантеона, например, об Одене, или Дилане, или Пушкине, или Платонове, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, – как великие приникают к иллюминаторам пепельного гиганта с тем, чтобы вчитаться и унести с собой в вечность книгу иерусалимского пейзажа.

«Ландшафт здесь связан со словами пуповиной, по которой движутся чернила-кровь; в нем каждая пядь имеет свое имя, ибо везде что-нибудь да происходило: там Иаков увидел лестницу в небеса, здесь Авраам сидел у шатра и принимал в гости мир, тут Элиягу громил идолов, а там он вознесся. Нигде камни так не похожи на слова и слова на камни. Иерусалим – словно бы место крепления слов к вещам. Тайн в языке множество, и главная из них та, что язык и мир не связаны друг с другом мотивировкой, между ними нет подражательной связи. Язык и мироздание – две раздельные стихии, соединяющиеся друг с другом, как сочетаются небеса и земли, рождая день и ночь. Загадка, что язык не имеет обоснования в реальности, в этом его природная обращенность к потусторонности, в метафизику. Впрочем, где, как не в библейских землях, напитавших ландшафт кровью, слезами, ужасом и радостью, то есть смыслом, искать связь мира и слов?»