Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Когда-то мы вошли в Старый город через Яффские ворота, и, прежде чем указать взмахом ладони, где стоял дворец Ирода и где был допрошен Христос, отец доложил: «А здесь, собственно, у нас лобное место. Только представь: Манхэттен уже запружен автомобилями, уже „Титаник“ утонул, – а вот тут в назначенный час, поутру, пока еще жара терпима, турки, роняя фески, притаскивают местного разбойника, бедуина-убийцу, пластают его – и саблей бац, бац, бац, раз шесть долбанут, пока срубят. Это только в кино головы слетают кочанами – шея не кочерыжка, ятаган не гильотина. Толпа ахает, палач на вытянутой руке поднимает голову, но тут раздается гортанный ликующий крик, и три жены этого бедуина, рассекая толпу, слетают с пригорка. Они припадают к телу и лакают кровь своего господина. Таково поверье у бедуинов, священный примитивизм – кровь родимого мученика. А потом женщины поднимают тело на верблюда и отправляются в стойбище. Еще поди сообрази, что тут почем. Иногда кажется, что воз и ныне там. Точней, передние колеса едут, а задние буксуют».

Без отца я ходил по городу со странным ощущением. Если раньше мы словно плыли вместе на катере над прозрачной, тускнеющей в страшной глубине бездной, то теперь я сам младенчески шел над ней мелкими шажками по тонкому прогибающемуся – и притом горячему льду. Иерусалим, казалось, прислушивался ко мне, бредущему тихонько по самой барабанной перепонке города-призрака: в этом месте пропустит, здесь увлечет, там шуганет, а вот тут, за поворотом в заросший плющом дворик с обломками гаражей и голубятен близ улицы Пророков, вдруг треснет, лопнет и проглотит, так что спустя часа полтора-два едва сумеешь очнуться где-нибудь в Геенне, у Синематеки, в тени огромной шелковицы, слыша приторно-липкий запах повядших ягод и ощущая, как после захода солнца сыреет трава.

Духи в Иерусалиме привольничали, они полюбили кишащий ближневосточными призраками ландшафт и заигрались тут, как дети в пионерлагере. Мне стало спокойней, а недавно я и глазом не моргнул, когда посреди бела дня как раз в том дворике на улице Пророков передо мной восстал сумрачный гигант, завертелся, помчался, проревел что-то с магрибским рыком на ухо, – и только леопардовые тени от листвы, на мгновение сложившиеся в узор, могли бы отразить в реальности этот могучий спешный бросок одного сгустка смысла к другому. Я ощутил главную особенность устройства Иерусалима: духи здесь охотно сотрудничают с людьми, а не только их терзают.

Эллиптическая – дирижабельная – геометрия Иерусалима явственно проступала во многих местах, метафорически и буквально. Сами холмы на закате казались вернувшимся восвояси стадом воздухоплавательных гигантов, снизившимися и улегшимися вповалку атмосферными быками. Или – взять новый мост скоростной железной дороги, соединяющий два туннеля в горах на подступах к городу. Казалось, мост, пронзивший навылет пропасть, буквально соткан из воздуха. Похожий на античный акведук, он летит в направлении одной из господствующих гор Иерусалима – дозорной горы Скопус, горы-микроскопа, горы-телескопа, совмещающей в обзоре, бифокально открывающемся с ее вершины, пристальность и дальнозоркость. Высоченные арки моста поднимаются со дна ущелья, достигая сотни метров, останавливая дыхание красотой и дерзостью образа вознесения, заключенного в особенной геометрии: светлые горы, тени от них, тонкая конструкция моста, ажурно летящая, будто одна из преломленных плоскостей храмового нефа, преодолевающая пропасть.

Страсть отца к воздухоплаванию брала начало в «Поэме воздуха» Цветаевой и сталкерском детстве, прошедшем большей своей бродяжнической частью на территории – подмосковном опытном поле № 82-бис, непролазно заросшем борщевиком выше человеческого роста, где стояли порушенные грозами и ветхостью ангары «Дирижаблестроя». Отец вырос в доме, на фасаде которого висела мемориальная доска со списком фамилий пилотов, погибших в арктической экспедиции дирижабля «Восток», с выгравированным силуэтом эллипсоида, уносимого в ледяные торосы ураганным ветром. Во дворе ходили легенды, что когда-то в Долгопрудном, точней, в поселке Дирижаблестрой, мягкие дирижабли и зонды ненадолго привязывали к верхушкам тополей, поскольку не хватало мачт, а папа жил в легендарной коммуналке Гудованцева – большой квартире, когда-то принадлежавшей безраздельно командиру экипажа «Восток-6». Как я понимал сейчас, личное устройство отца состояло в некоем амплуа экстремального эскапизма: сбежать из семьи, сгинуть в арктических льдах, или зависнуть в медитации в пещере посреди раскаленной и потому недоступной пустыни, или, как сейчас, шагнуть за порог исчезновения.

Ангары на опытном поле под Долгопрудным и остовы дирижаблей в них обучили отца торжеству конических сечений – парабол, гипербол, эллипсов. Отец считал, что поэзия – это «искусство возведения арок метафор в тексте познания: арка начинается с уже известного места и путем дерзкого сравнения, пружиной интуиции забрасываясь в метафизику, в плоть воображения, переводит вас в новое место смысла. Арка – основа королевства перспективы, чресла будущего; суть ее в стройности, в оптическом объеме заключенного в ней воздуха и пейзажной линзы – то есть просодии». Вот почему он обожал акведуки и пестовал их руины по всему Израилю – знал их наперечет и прошел многие от истоков до устьев, от подножья горы Кармель до Кессарии, от Метулы и Баниаса до предгорий Северной Галилеи, не говоря уже о ближайших к Пузырьку, питавших когда-то Иерусалим из Соломоновых бассейнов. Даже на неискушенного человека сильнейшее впечатление в каком-нибудь каньоне Моава (да еще после десятка-другого километров раскаленной тропы и каменной безжизненности) производит встреча с парой стройных «очков» акведука в немного вычурной оправе, переводящего желоб с одного склона на другой. Во-первых, вздрогнешь от самого свидетельства человеческого присутствия в столь диких местах, как вздрогнул бы Нил Армстронг, завидев след босой ноги на поверхности Луны. А во-вторых, в такие моменты вдруг открываются глаза, причем настолько, насколько геометрия есть нутряное устройство сознания: через игольное ушко арки и ты, и всё мироздание, глядящее в тебя, прозревается и видится преображенным – сотворенным, частью культуры, а не только существующим в лимбе выживания.

Это торжество арок, которые потом составляли для него суть Ренессанса, отец впервые ощутил как раз внутри порушенного дюралевого остова дирижабля, по которому они, мальчишки 1960-х, вскарабкивались, как по лесам, соревнуясь в цепкости и бесстрашии, говоря про это: «Пошли на опытное, потарзаним!» Никогда раньше за десять лет своей жизни он не видал арок, и увидит только через два года – в Пушкинском музее, куда придет вместе с классом на экскурсию. Скелет воздушного кита, тяжелый и левитирующий одновременно, случайно уловленный ангаром, оказался возносящимся собранием кривых, и с тех пор отец уверился, что дирижабль легче воздуха благодаря только своей геометрии, что архимедова сила здесь ни при чем, что само пространство, римановы поверхности, геодезические линии – всё это царство арок, спасительное объятие ковчега, где бы ты ни находился, помещает тебя в фокус параболоидов взлета, отрыва, бегства. Таков был первый урок дирижаблестроения: «Поэмы и стихи – мелюзга; поэзия – это строительство Колумбовых дирижаблей».