Александр Иличевский - Чертеж Ньютона [litres]

Старые фотографии Иерусалима отмечены однообразным колониальным наследием, турецко-немецким и британским: фески, кальяны, заросли опунции у Львиных ворот, солдаты с ружьями, офицеры с хлыстами, паломники в крестьянской одежде у храма Гроба Господня, монахи-францисканцы в рясах с капюшонами, подпоясанные ловко веревками, стриженные под скобку, опирающиеся на парасольки.

Вот трое нищих сидят на корточках у стены. Одеты на турецкий манер: рубахи без ворота, двое в фесках, третий в ермолке – держит в одной руке потрепанную книгу, на колене другая, узконосые восточные туфли сброшены, чтобы не снашивались, книжник этот в круглых очках; у двоих белоснежные бороды, а у того, что в очках, борода темнее, и он курнос; в центре – самый из них щуплый, с любопытствующим и горделивым взглядом, который лукаво отводит от объектива, зябко пряча руки, кутается в накидку (Иерусалимские горы зимой промозглы и требуют верблюжьей шерсти).

Многие фотографии сделаны после того, как выпал снег. Уникальная для этих широт холодная белизна – сам жанр «после бури» торопит вынуть из футляра фотоаппарат и сделать несколько снимков на память. Увалы грязного снега до пояса посередине улочки в Старом городе, люди теснятся к лавкам по обе стороны, разделенные необычным препятствием. А вот Харам аль-Шариф – Храмовая гора в сугробах, как какой-нибудь московский двор, с протоптанными в разных направлениях тропками, уже подтаявшими, потемневшими; цепочка птичьих следов, над всем этим мечеть, две оливы; раскаленная добела фигура отсутствия – Храм – главная в таких фотографиях. А вот снова навалило снегу, и офицер и солдат британской армии стоят по колено у Стены Плача: капитан держит кулаки в карманах шинели, молоденький солдатик не знает, куда деть руки, стоит с трепетом и почтением – от близости не то святыни, но, скорее, начальника, который явно не в восторге быть запечатленным вместе с подчиненным. Солдат сцепил озябшие пальцы, смотрит вверх; офицер из-под фуражки глядит в сторону и сердито. Выбритые виски офицера делают его похожим на монаха-крестоносца.

В Старом городе многое осталось неизменным: балкончики и клетки с канарейками, навешанные на окна так, что выглядят теми же балкончиками, зарешеченными, с промельком девичьих глаз над какой-нибудь античной аркой, забранной в толщу стен разных времен. Отличить ушедшее время можно по одежде прохожих, по навьюченным ослам и мулам, которые тряско семенят через толпу в наклонном потоке солнечного света; под его напором их развесистые уши просвечивают нежно, покачиваются, внимая чмоканию и коленчатому щебету щеглов и кенаров.

Была еще в Пузырьке огромная странная фотография павлина-альбиноса – белая гора перьев птицы, считающейся на Востоке символом вечной жизни, ибо павлин нетленен: мясо его хорошо хранится на жаре.

Внезапно прервав черновик рассказа «Норвежская пуговица» (о Сведенборге и Карле XII), отец писал: «Итак, дирижабль над Иерусалимом – это белый, как киноэкран, символ сознания, понимающего себя. Ибо что такое сознание, как не свернутый киноэкран, воспринимающий с двух сторон проекции реальности и отражающий в своей кривизне себя самого? С появлением дирижабля в год, когда зашло солнце религиозного сионизма, в год смерти рава Кука [30], город впервые всмотрелся в свое изображение – потому что не было еще над ним в его истории такой огромной, отражающей сны времени поверхности».

Всё в Пузырьке было засыпано по стеллажам и комодам примечательной рухлядью – плотью времени, как называл этот хлам отец. Пытался ли он оставить таким способом отпечаток во времени или был отчасти ненормален, с пунктиком крохоборного собирательства, но Пузырек так или иначе уже давно был его личным письмом в бутылке, брошенной в океан времени. Отец обладал рефлекторной пытливостью старьевщика-собирателя, его взгляд постоянно шарил по земле, но главное – с магической результативностью отыскивал. Бессчетно я в этом убеждался: стоило нам выйти где-нибудь в новом месте из машины, как отец терял интерес к разговору, по-собачьи начинал водить носом под ногами и буквально через минуту-другую уже вертел в пальцах какой-нибудь кусочек, разрушенную патиной, раздавленную чеканкой веков каплю меди, обломок оловянного гребешка, – что угодно. Он находил пусть незначительное и бесполезное, но все-таки бесценное, как любой проблеск прошлого. Он радовался куда больше дореформенной лире, блестящей, будто только что, а не сорок лет назад оброненной где-нибудь в кемпинге в лесу под каббалистической горой Мерон в Северной Галилее, чем византийским монетам, которые еще надо было месяц чистить, да и попадались они чаще современных монет, ибо кому придет в голову делать копилочный клад из малостоящего никеля; к тому же мало что так сближает настоящее и прошлое, как хорошая сохранность находки. Мне запомнилась отцова ирония о развалинах из будущего времени: «Вот бы найти такие руины, которые невозможно на основе существующих знаний отнести ни к одной из эпох, и потому о них можно хоть немного думать как о чем-то, что заронилось в наше время из будущего». Отец считал, что прошлое загадочней и плодотворней будущего хотя бы потому, что будущее менее податливо размышлению: чем тверже порода, тем скудней добыча. Он даже обрел кое-какую славу среди торговцев блошиного рынка в Яффо, настоящих акул, у которых можно было купить «всё»: от «перстня Соломона», «сандалий римского легионера» и «лампы Аладдина» до шахмат, вырезанных из моржового члена. Но в Яффо он ездил не только за тем, чтобы, примостившись между лавок знакомых продавцов, разложить на газетке перед туристами что-нибудь из старого скарба. После облагораживания набережной на границе с Бат-Ямом, когда море стало размывать городскую свалку, отец не пропускал ни единого шторма. О высоте волны он узнавал от Моше-Мать-Рабейну (MMР, Эмэмэр) – своего старого кореша, долговязого балаганджи , что гонял по Тель-Авиву и окрестностям на подростковом велике, задирая коленки выше руля и потрясая замусоренными дредами. Эмэмэр жил в знаменитой среди приморских наркомов фатере на углу улиц Пушкина и Данте ( sic! ), напротив Адоланового сквера – загаженной собачьей лужайки под несколькими соснами, куда волонтеры под шаббат сгружали бачки с тхиной и хумусом и гору пит, но главное – раздавали шприцы и ампулы с адоланом; Моше-Мать-Рабейну не стоило труда метнуться поутру со своей облысевшей от жары дворняжкой к морю, чтобы, разглядев барашки на рифах, поспешить достать мобильник и, дождавшись гнусавого: «У телефона!», доложить: «Волна разошлась! П-п-примерно по яйца». Минут через пять отец уже стоял на автобусной остановке, и вскоре они с Эмэмэром бродили по полосе прибоя.