Игорь Шестков - Покажи мне дорогу в ад

Кестнер стоял в толпе студентов и смотрел.

Прочитал об этом в путеводителе. Сидя на одной из плит.

Жена отомстила мне ночью — я полез к ней целоваться-миловаться, а она меня отшила. Строго так, как инквизитор — еретика.

Виноват в том, что памятник на меня не подействовал. Попытался шепотом объяснить почему — и был назван сквозь зубы «бессердечным эгоистом, ничего не понимающим в современном искусстве».

Ладно. Не впервой. По-хорошему, жена права. Я эгоист и много чего не понимаю. Старею, тупею, костенею. Скоро впаду в маразм и начну пузыри пускать. Каждого из нас ждет свой персональный холокост. Не знаю, кого за это благодарить — демиурга-неумейку, сотворившего такой мир, или природу, прародительницу и убийцу всего живого.

На седьмой день — нам домой лететь. Вечерним рейсом. Из Тегеля.

Предложил в зоопарк сходить, поглядеть на панду и пингвинов, но жена захотела еще один музей осмотреть, этнографический, в Далеме, а дочки жаждали посетить распродажу нижнего эротического белья в Алексе.

Я наотрез отказался и от того и от другого. Хватит с меня. Чуть не поругались.

Решили встретиться в аэропорту. Вещички наши жена собрала, я обязался отвезти их в аэропорт после завтрака. А потом — до восьми вечера каждый сам за себя отвечает.

Завтракали молча. Только дочки переглядывались и хихикали. Потому что я подавился хлебными крошками, закашлялся, запачкал яичным желтком новую рубашку и кофе на казенную скатерть пролил.

Руки трясутся уже года три… Может и паркинсон. Пигментные пятна выскочили на коже. К врачу не ходил, обойдется.

Разъехались.

Автобус мой минут двадцать в пробке стоял перед туннелем, водитель арабскую музыку слушал, пассажиры волновались. А я в окно глядел. На облака, на дома, на берлинцев, на очередь у киоска с дёнерами, на воробьев. Хоть и не музей в Бильбао, а интересно. Чужая жизнь.

Пустая моя душа носилась по воздуху вместе с воробьями.

Прибыл в Тегель. Чемоданы засунул в металлические ящики. Еле влезли. И поехал — на том же автобусе — обратно в центр. Вышел у Цоо.

Посетил туалет на вокзале. Историческое место. Воняет конечно, но не грязно.

Слышал из своей кабинки, как вздыхают и стонут испражняющиеся мужчины.

На выходе заметил — какие-то мальчуганы с карамельными лицами стоят у кафельной стены и смотрят на меня клейкими глазками. Как будто ожидают чего-то. Даже знаки мне делают. Но я их знаков не понял и поскорее ушел.

Купил в киоске на улице пиццу. Дорогую и невкусную. Не умеют готовить пиццу в Берлине. И пирожные тут как будто из опилок сделаны. Выпил бутылочку колы. И пошел… просто так, без цели… по знаменитой улице Курфюрстендамм.

Не знаю, что в ней нашли такого особенного? В магазины забежал — цены бешеные. Кто тут столько зарабатывает, чтобы легкую тряпочку на плечи за четыреста евро покупать… или за кожаный портфель полторы тысячи выложить?

Один иранец чуть меня не уговорил купить ковер. Зачем мне ковер? Иранец хитро прищурился, крякнул и сказал:

— Кто знает, может быть он вам скоро понадобится. Очень скоро… На ковре можно полежать, понежиться, в ковер можно завернуться, если холодно. С ковром не так одиноко жить.

Свернул с Кудама налево… Тоже улица богатая. Солидные дома, резные двери, большие окна, эркеры, балконы, колонны. Всевидящее око на фасадах.

А на асфальте — под ногами — латунные дощечки с именами и датами.

Тут жила Белка Розенфельд. Родилась 1928… депортирована 1941. Расстреляна в Риге 1943.

15 лет прожила девочка. Моей младшей дочке сейчас столько. Это посильнее действует, чем серые коробки у американского посольства.

Сколько же их тут жило…

И все, что от них осталось — латунные таблички. Как коронки на зубах.

Брел, брел, глазел по сторонам. Плутал.

Потом сонливость одолела. Слабость в бедрах ощутил. И неприятное покалывание в груди.

Передо мной пульсировало бурое марево мегаполиса.

Выхлопные трубы харкали и ревели как голодные звери.

Лица прохожих превратились в страшные маски.

Фонарные столбы начали изгибаться. Небо — желтеть и тяжелеть.

Запахло серой.

Нашел киоск с провизией, купил сэндвич с сыром и огурцом и еще одну бутылочку колы. Сел на лавочку, съел сэндвич, выпил колу и полчаса подремал. Напевал привязавшуюся песню группы Дорз.

По радио слышал за завтраком.

Встал и дальше пошел.

В магазины больше не заходил, только на витрины таращился. Машинально фиксировал в памяти то, что видел.

Зачем? Кому собираешься отчитываться? Одна бабушка Дора слушала твои рассказы внимательно, задавала вопросы. Дед не слушал, слишком был погружен в свои дела. Отец рано умер, мать не обращала внимание на твое красноречие. Жене и дочкам твои отчеты давно надоели. Сотрудникам по работе? Господи, совсем забыл, мне же через два дня… опять в рабство, в банк.

Как же все это противно! Сыт по горло. А куда деваться?

С удовольствием сжег бы проклятое здание. Вместе со всеми его зомбированными сотрудниками.

Перед глазами тут же появилась огненная стена.

Пахнуло гарью.

Послышались истошные крики.

Замелькали тени.

По воздуху полетели денежные купюры.

Ладно, ладно, я пошутил. Пусть живут и процветают.

Да… тут парики, а тут новые китайские смартфоны… сколько без договора? Не разобрал. Все равно. Книги на арабском… школа вождения… молодежные шмотки… еще шмотки… все для пирсинга… пуговицы и молнии… ночной бар «Атлантида», заходите, тут вам понравится, наши девочки покажут вам то, что вы никогда не видели… интересно, что они имеют в виду… готические товары… ресторанчик… индийский, китайский, итальянский, вьетнамский… школа татуировки.

Кондитерская… большой выбор венских деликатесов… пончики и маффины… а тут курривурст. Магазин электроники… обувной… рыбный… свежие устрицы… адвокатская контора «Шифрин и сыновья»… сексшоп для голубых, розовых, фиолетовых.

Овальная дощечка на стене, похожая на экран допотопного телевизора… тут жил Рудольф Штайнер, основатель антропософского движения.

Увлекался им в юности. Читал, читал… и все время мне казалось, что автор обещает что-то важное, обещает, но выполнять обещание не собирается. Надувает, надувает многословной своей мистикой шарик, заставляет его мерцать как волшебный кристалл… а потом пускает в воздух — лети! Но шарик… хлоп… лопается и падает.

После Штайнера… опять начал слабеть.

Ноги еще несли меня по прыгающим улицам, глаза еще глядели, уши слушали, но голова отказывалась работать. Я шел как испорченный робот, покосившись. Шел и потихоньку оседал. Запинался, моргал и глупо улыбался.